| Главная | О нас | Детям | Родителям | Учителям | Обучающие видео |
|
Контакты |
У моего брата Кости в 1980-е годы была замечательная собака, мальчик-спаниэль по кличке Дик. Не могу утверждать, что таких собак на свете больше нет, но то, что в Новгороде таких было мало – это правда. Мой папа с моим братом Костей давно присматривали себе собаку - с перспективой на охоту, в Новгороде Великом это очень распространенное занятие. Взяли Дика, когда тот был малюсеньким слепым щенком. Принесли домой буквально в варежке. Щенок унаследовал богатую родословную, которой могут позавидовать иные короли. Царский был щенок! Когда мама поила его из бутылочки теплым молочком, он, еще не зная меры, пил «до отвала» и тут же отваливался лапками вверх, круглый, как маленький мячик. Подрастал быстренько. Был очень занимательным. Кушал, баловался, делал лужи. Вскоре самому надоели эти лужи, которые без устали напускал по всей квартире; стал проситься на улицу…
Папа с мамой, конечно же, полюбили Дикушу, а Костины дети, которые раньше редко заглядывали к бабушке с дедушкой, теперь заходили гораздо чаще – поиграть со щенком. Особенно интересовался щенком Ромочка, говорил, что они хотели бы забрать Дика к себе. Так и получилось, что забрали, хотя и жили всей семьей вчетвером в одной комнате коммунальной квартиры. Детям, Марине и Роману, стало веселее в компании с собакой.
Вообще, Костя вместе с отцом всегда увлекались охотой, и летом, и зимой - сезона не попускали. Ходили и на уток, и на вальдшнепов, и на перепелов, а зимой на лося. Дику еще было далеко до этого, но уже не очень. Он рос, становился толковым и красивым представителем своей гордой породы. Сам – иссиня-черный и шелковистый, блестящий. Уши мягкие и длинные. Нос и лапы – чувствительные. Хвост – сильный и нетерпеливый. Глаза – умнющие. Весь – внимание. Быстро постиг обиходный лексикон и повадки людей, казалось, изучил каждого члена семьи. Хорошо знал свое место и роль каждого человека в доме. Был ласков и предупредителен с детьми, а дети в нем души не чаяли. Особенно же любил, когда его приводили домой (или в гости?) к дедушке и бабушке, носом чуял, когда и куда его ведут. По старой привычке, прежде чем провести ревизию всей квартиры, устремлялся на кухню – к бабушке. Дедушку любил без памяти, а бабушку по расчету: знал, что, в любом случае, его никто лучше бабушки не накормит и более нежно не приласкает. Костя с Диком обращался коротко и сурово, когда куда-то спешил, а в минуты отдыха расслаблялся душевно, и Дик от него не отходил.
Полюбил Дикуша и ту охоту, с которой ему пришлось-таки столкнуться. Правда, он поначалу не понимал, для чего нужна какая-то утка, что вот только что подстрелена и упала в болотистые дебри. Что с ней делать? Ничего, вскорости привык, понял, для чего его держат…
Зимой же, по грудь в снегу, нырял, подбираясь к далекой добыче – быстро научился. Кто для чего рождается на Земле? Охотничья собака, наверное, - для этого. Ружья, патроны, запах пороха стали для Дика привычными. В машине ездил спокойно, потому что брали в машину часто. Сидел как столбик, смотрел на дорогу, беспокойств не чинил. С другими собаками всюду ладил, зря никогда не задирался, вел себя достойно. В спокойной обстановке был серьезным и благородным. Конечно, я очень мало разбираюсь в собаках, хотя Дик – это не первая собака в нашей семье, да прошлые были в моем милом детстве, долго не задерживались, их отдавали потом кому-то на волю в деревню.
А вот Дик – другое дело… Когда мы приезжали из Москвы и Дик, переступая порог квартиры уже носом чуял посторонних, папа ему говорил про нас:
- Дик, это свои!
Дик понимал, вежливо давал себя погладить, не стеснялся и не выказывал неудовольствия и тревоги в наш адрес. А с Володей, бывало, и на охоту ходил, когда его приезд в Новгород совпадал с сезоном; оба друг к другу привыкли сразу. Я любила Дика, правда, немного с опасением, понимала, что лишний раз испытывать его терпение или привлекать его внимание не стоит. А Маша прямо «прилипала» к нему, гладила и обнимала, говорила, что заберет в Москву. Дик не возражал. Он был привычен к детям, Мариночка и Ромочка чего только с ним не вытворяли – был им как игрушка и как добрая нянька. Детей он очень любил и чувствовал свое перед ними преимущество в силе – сдерживался.
Мне казалось, что Дик был умнее и тоньше других собак его породы. Был – почти как человек, по своему собачьему интеллекту – был личностью… Все делал с пониманием. По одному слову выполнял все команды и поручения. Например, приносил тапочки – каждому свои, некоторые другие предметы, которые знал. На улице слушал хозяина со вниманием, шел без поводка и, например, подзывал издалека именно того, кого просил хозяин, то есть папа или Костя. Сторожил все, что прикажут. Брал еду только из рук хозяев и только после слова «можно». Если положить кусочек колбаски ему на его великолепный влажный нос и сказать «нельзя», то он застынет статуей ожидания. А как только скажут «можно», так он уже этот кусок проглотил. Прямо как в цирке! Не любил, когда ворчат и ругаются, а любил волю и природу. Мне кажется, что и на охоту он рвался потому, что выезжали за город, разводили костер, угощали мясом…
В общем, любил добрые компании.
Я видела не один раз, как Дикуша тщательно обследовал любую новую местность, куда попадал, обнюхивал травинки, камешки, обходил вокруг кусты без видимой надобности. Ложился на траву, философски глядя вдаль – отдыхал. Очень не любил обязательных вещей и ритуалов. Но… Хотя и не любил плавать, а по приказу - пожалуйста, достану заброшенную в воду палку; не любил мыть лапы после улицы, но раз заведено – бегом в ванную; не нравилось стоять на задних лапах, но если детям нравится – вот, смотрите!
…По законам собачьего клуба раз в году нужно было показываться на смотринах, подтверждать родословную и кучу прошлых медалей, заслуженных родителями. Этого Дик точно терпеть не мог, в чем повторял своего хозяина Костю, который «показухи» вообще не переносил. Смотр обычно проходил на городском стадионе и состоял из трех этапов, трех кругов. Эти круги нужно было проходить вместе с другими собаками и их хозяевами. Из первого круга лучших по выучке и выправке собак отбирают во второй, а уж самых-самых – в третий, победный. Костя рассказывал, что, как только он начинал собираться на такое мероприятие, Дикуша уже понимал, куда пойдут.
- Надо, хозяин?
- Надо!
Приезжали на место – суета, гомон; собаководы толкаются, прихорашивают собак, вытаскивают документы, оформляют какие-то бумаги. Скука… Скоре бы закончилось все это! Ну, первый круг выдержать еще можно. И это еще не все? - Конечно, ведь отобрали во второй, так что – давай! Вот незадача… Дик устало смотрит на Костю:
- Надо, хозяин?
- Надо!
…Надо так надо, и опять – то же самое, но уже в числе избранных. Ура, вышел в третий тур! Дик, ну давай, ведь ты же самый лучший, получай причитающееся тебе золото, как это делали твои предки! Давай. Давай же!
- Надо, хозяин?
- Надо!
…Эх, хозяин! Дик тормозит, останавливается у последнего рубежа, смотрит умоляющими глазами: все, хозяин, больше не могу… Собачье терпение все вышло. Костя пытался было - по первому разу - настаивать, так Дик вырвал поводок, отбежал подальше и сел как вкопанный. Протестовал, значит. А как же другие приказы и команды хозяина, выполняемые по первому же слову? – Так те были по делу. А здесь-то мы что забыли?
Медали – пусть получают другие. Что нам с них?
Так и приучил всех к мысли о свободе выбора. Вообще, свободу Дик любил во всем, так и воли давали ему предостаточно. Несмотря на то, что порода была редкая, собака завидная, Костя все же практиковал выпускать его гулять во двор самостоятельно. Вот этого мне было никак не понять, при всех объяснениях. Такой соблазн – явно не к добру… Я только спрашивала:
- Не могут ли украсть собаку?
- Да ты что! Разве Дик даст себя украсть?
- И все же…
- Понимаешь, ему указана та окружность, внутри которой он может гулять свободно – во дворе и около папиного гаража. Да и мы присматриваем, конечно.
- И он не нарушает?
- Вроде, не замечали.
- А как же домой возвращается? Как открывает двери в подъезд и в квартиру?
- В подъезд – смотрит, кто проходит из соседей. А там – в пять секунд взлетает на второй этаж, как гавкнет возле двери – вот мы и услышали.
- Вот это да!
…Все было бы хорошо, но однажды, по приезде из Новгорода в конце летних каникул, Маша рассказала мне нехорошие новости. Недавно с Диком случилось то, дедушка уличил его в излишней свободе гуляния. Пошел однажды дедушка по каким-то делам со своей улицы Великой в сторону Кремля. Дошел до моста через Волхов, спускается вдоль парка, как вдруг видит, по краю полянки, чуть ли не по самому берега Волхова, прогуливается Дик – как ни в чем ни бывало. Дедушка усомнился, хотел глазам своим не поверить: вдруг он ошибся, спутал издалека с другой собакой той же породы? Громко позвал Дика, и тот (а это был точно – он!), узнав дедушку, с места в карьер рванул к нему, сияя от счастья, и вдруг… Сообразил! Резко затормозил, прижался к земле, прямо врастал в траву, притворяясь ее былинкой. Виктор Николаевич, конечно, знал, что Дика выпускают гулять одного, что не вызывало его одобрения – напротив… Но, даже если так, - чтобы тот гулял так далеко от дома - это непорядок; что-то не то происходит. Дедушка снова окликнул Дика, но тот затаился, отползая к кустам, все скорее исчезая из поля зрения. Дедушка тут же решил разобраться в этом вопросе, отменил все дела, по каким куда-то шел, повернул обратно. Пошел к Косте домой. В Новгороде – все относительно недалеко, и через десять минут Костя уже открывал дверь, не подозревая, для чего пришел отец. Дедушка спросил строго:
- Где Дик?
- Как где – вон, лежит на своем месте.
- И давно лежит?
- Да нет, незадолго перед тобой вернулся, погулять выпускали.
…Дедушка прошел в комнату, и видит, что Дик устало «спит», положив голову на лапы.
- Дик, ну-ка вставай!
Дику вставать неохота и он «спит» дальше, он еще надеется, что дедушка поверит в то, что ошибся, что там, на берегу был вовсе не он. Дедушка же все рассказал Косте, браня его за то, что тот так безответственно относятся к собаке, что Дика могут и в самом деле украсть, или отравить, или покалечить. Дедушка был очень опечален и огорчен,: Дикуша был ему слишком дорог. Дик уже и сам понял, что натворил, какую смуту внес. Оторвался от своего половичка и забился под стол, в самый дольний угол. Виноват, точно виноват…
Дедушка снова позвал:
- Давай-ка, выходи!
Дик нехотя вышел, голову склоняя..
- Эх ты…
Дедушка обнял собаку, а Дикуша облизал его с ног до головы, вымаливая прощение. Дика, конечно же, простили, да и не виноват он ни в чем.
Просто…
Животное требует к себе того же внимания и заботы, что и человек. Наверное, как детей нельзя отпускать по волнам жизни без контроля, так и любое привыкшее к дому животное, тем более собаку, нужно бережно опекать. Если собака живет во дворе собственного дома – это одно, а если в квартире, – совершенно другое. Такой собаке гулять безнадзорно - как это же? Где она была, что пила или ела, с какими собаками компании водила – кто его знает?! С другой стороны: с кем же гулять, когда все домашние заняты своими делами?
Поэтому Костю, так вольно относившегося к любимой собаке, тоже понять можно – в чем-то, но с большим натягом.
Машенька мне пересказывала это и говорила, что сильнее всего за Дика огорчилась бабушка… Но потом все как-то подзабылось, загладилось и пошло по-старому, правда, за Диком стали следить строже. Некоторое время все было спокойно. Следующей зимой снова брали Дика на охоту, что его подбодрило. Но с какого-то момента все поневоле обратили внимание на то, что состояние здоровья собаки пошатнулось. Сначала периодически, а потом все чаще стали замечать, что Дик становится более вялым и менее инициативным.
Отчего это?
Начали разбираться, откуда это все началось. Костя стал припоминать, что не столь давно Дик вернулся с самостоятельной прогулки весь взъерошенный и взбудораженный так, как будто его драли чужие собаки. Он не просто вернулся, а влетел в дом опрометью, словно за ним гнались. Возможно, хотели украсть. Когда Дикуша стал заболевать, высказывались предположения, что тогда или больная собака укусила, или какой укол вкололи люди злые…
Эх, как тяжело мне было это узнавать!
Я же так боялась именно этого, да и дедушка всегда был категорически против беспризорности – во всех отношениях! Бабушка, Нина Евсеевна, как врач просила Костю показать Дикушу специалистам, но у Кости на все его рабочие и семейные дела времени порой не хватало, и уделить нужное внимание Дику он никогда не успевал. Считал, что обойдется и теперь. Потом же, когда понял, что дело оборачивается круто, возил в ветеринарную лечебницу, да вразумительного объяснения там не услышал. А Дикуше становилось все хуже, так что он уже и гулять не просился. Ему бывало нехорошо от еды, от питья, от постороннего шума. Это становилось очень серьезным, потому что собака жила в одной комнате с детьми. Дик уже частенько не сдерживался, огрызался на Мариночку и Рому по всяким пустякам, а то и гневался беспричинно, чего раньше ни за что бы себе не позволил. Дик сам себя не узнавал: не мог владеть собой, чувствовал, что глубоко виноват, но в чем?
Животные болеют и страдают от тех же болезней, что и человек, только сказать ничего не могут. Дикие животные, живущие на природе, находят себе излечение травами и корешками, а домашние животные – в полной зависимости от людей, своих хозяев. Как люди сумеют или смогут ими распорядиться – все остается на совести людей.
Горько осознавать именно это…
Через год, когда Маша опять приехала на летние каникулы, бабушка с дедушкой и рассказали последние новости. Машенька очень огорчилась, но надеялась все же, что Дик поправится. Ей очень хотелось повидать его, да повидаться уже не пришлось. По стечению обстоятельств, все остальное произошло очень быстро. На следующий же день позвонил Костя и сказал, что у Дика дела очень плохи, что снова возил его на какие-то консультации, еще куда-то, и все специалисты утверждали: собака – не жилец. Просили оставить в ветеринарной лечебнице, чтобы усыпить, но Костя отказался категорически, привез Дика обратно домой.
А что дальше делать? Никто не знал.
Спустя два дня, уже поздно вечером, в пятницу, когда Маша почти засыпала, в дверь позвонил Костя. Ему открыли дедушка с бабушкой. Машенька слышала, как Костя плакал и говорил, что Дик вышел из себя, бросается на людей, что начались припадки, что умирает… Держать дома его нельзя ни минуты.
Лечебница до понедельника закрыта.
Костя с отцом вытащили с антресолей ружье и патроны.
Пошли в гараж заводить машину.
…Они вернулись только к утру, и до утра Маша с бабушкой не спали, замирали от страха, как там и что… Похоронили Дикушу в чистом поле, за Панковкой, недалеко от дедушкиной и бабушкиной дачи, по дороге на Шимск. Не знаю, что и как чувствовал Дик по дороге в машине, сопротивлялся ли судьбе. А может, увидев то ружье, подумал, что едут на охоту…
Или от боли уже ничего не понимал и не замечал?
Дик прожил только шесть лет, и для собаки – это не крайний возраст. Все очень переживали его смерть, а мы с Володей – еще и потому, что Маша оказалась свидетелем такого трагического случая, ведь она могла вполне приехать через неделю, и хоть не видела бы и не слышала всего того! Да так вышло… Но как известно, жизнь домашних кошек, собак, многих птиц - гораздо короче, чем жизнь человека, значит, нужно всегда быть в готовности, что расставание с ними неизбежно. Только привыкнешь к любимому другу, как вскоре можно с ним расстаться. Что ж, даже если это – только неутешительная теория, то все равно…
Дик остался последней собакой, которая была у нас в доме.
Больше собак не заводили, и дети даже не просили об этом.
А когда нам приводилось ехать по Шимской дороге мимо того поля, мы всегда заворачивали к Дику.
Жаль, что все любимые живут на свете так мало.
А вот что произошло в пятом классе. К тому времени Маша подросла, стала почти самостоятельной девочкой. Уже могла в чем-то разбираться вполне без чьих-либо советов, а кое-что вообще решала сама, никого не посвящая в свои трудности. Но уж так ли она могла полагаться только на себя? Она об этом, наверное, не задумывалась…
Нагрузки в обеих школах значительно возросли, однако, времени на прогулки у нее оставалось все же достаточно. Зимой – санки, коньки, лыжи и веселые зимние игры, а летом – все прелести жизни. Всегда и везде – в постоянном движении, без движения она не могла. Я даже и не запомнила ни разу, чтобы Машенька долгое время проводила в неподвижном состоянии.
И вдруг как-то однажды весной приходит из школы, вяло обедает и сразу же садится за школьные уроки, чего раньше не было: или тотчас в музыкальную школу ехать надо, или на улицу - срочно погулять. А тут – сидит и час, и два, и больше… Что-то пишет молча, очками уткнулась в тетрадку, в раскрытый учебник не глядит.
Я как раз никуда не ушла, оставалась дома, и не заметить этой странности не могла. Спрашиваю:
- Что, разве на музыку сегодня не надо?
- На сегодня все отменили.
- А чего это так усердно пишешь и пишешь? Что – контрольная будет?
- Ага, завтра же, очень важная.
Долго еще высиживала, но все равно когда-то пришлось и встать из-за письменного стола. Вот когда она вставала, я и вошла в комнату. Маша медленно отодвинула стул и осторожно переставила правую ногу. Да, но… А левую ногу? - Ее Маша вытащила из-под стола еле-еле. Ногу? Я не узнала ее левую ножку – на коленке раздувался огромный шар, размером как два или три больших кулака. Колготки, не рассчитанные на такую специфическую форму коленки, предельно растянулись на ней и трещали в поперечном натяжении. Она сама глянула и… заревела во весь голос. Мне просто стало плохо – на месте: я моментально выронила все, что держала в руках, хорошо, хоть это был не кипящий чайник, например. Сквозь натянутые колготки я осторожно потрогала этот шар, он был раздутым, как боксерская груша и твердым, как камень.
- Машенька… Что это такое? Откуда?
- Мамочка! Это я упала… нечаянно...
- Как же… можно так упасть? Когда и где? – настаивала я.
- В школе, не переменке. Еще утром. Мы с ребятами на улице бегали…
- Так чего ж ты сразу- то… Или сразу же такого не было?
- Не было. – Маша явно не хотела признаваться.
- То есть… Дай сообразить. Ну, ладно, но ведь даже когда из школы пришла, такого не было, иначе бы я заметила! Да ведь тебе же больно было! – не переставала причитать я. - Как же ты терпела-то столько времени?! И что же ты в школе не сходила в школьный медпункт – в ту же минуту, как только это произошло? Ведь тотчас же и разобраться было бы легче, да и до такого состояния дело не докатилось бы!
- Ой, мамочка…
- Эх, зачем же ты столько тянула! Ты потрогай, какая страшная, твердая опухоль! Ложись скорее.
Я срочно – это уже после шести часов вечера!- вызвала врача и, пока он к нам ехал, пыталась приложить лед, только к какому месту его прикладывать? Там нужно было целое ведро льда, чтобы этот шар окружить.
- Маша, ну, если не в медпункт, так почему ты сразу домой не пришла; более того: почему даже в обед мне ничего не сказала?
- Я думала, что ты ругаться будешь… - твердила она.
- Ты что - маленькая и глупая? Ругать – это не главное. Неужели ты не понимаешь, что у тебя с ногой очень серьезно? Я такого еще в жизни ни у кого не видела. Неужели нельзя было утром же домой прийти, а не терпеть и не тянуть до вечера – куда теперь тебя девать? А в школе - что же, ничего не заметили? Господи… Наверное, нужна какая-то операция, а уже скоро ночь. И в какую больницу тебя заберут теперь?
Приехал врач, сказал, что тоже никогда еще такого не видел. Велел собираться в больницу, стал звонить: куда возьмут. Я стала умолять, чтобы он просил взять Машу в нашу ближайшую, седьмую детскую Братцевскую больницу, которая буквально в десяти минутах ходьбы. Слышала, что там неплохое хирургическое отделение, и подумала также, что лежать придется долго, так хоть будет близко каждый день приходить к ней. Да, в эту больницу и отвезли, и хирурги еще были на месте. Сказали, что серьезно, что нужен снимок, что, возможно, необходимо хирургическое вмешательство, что лежать будет долго. Дела еще те...
Вот тебе экзамены, концерты и все остальное!
Взяли какие-то анализы, сделали еще что-то…
Велели приходить завтра.
Домой я вернулась поздно. Володя только что приехал с работы. Был очень удивлен, что дома никого нет в такое позднее время. Он чувствовал себя очень неважно, после Чернобыля сильно болел – сам недавно вышел из госпиталя. Боже, кругом одни болячки! Я ему все рассказала; он очень огорчился (не то, что я; ведь он эту коленку не видел!). Был готов тут же пойти в больницу. Ну, и зачем? Мне стоило большого труда убедить его, что это ничего не меняет, что не пустят, только устанет. Остались дома, а утром пошли в больницу. К Машеньке не пустили, но с лечащим хирургом побеседовать удалось. Врач сказал, что эта опухоль – гематома. Вот – снимок. По снимку видно, что сустав и коленный мениск, к счастью, не повреждены. Показал нам этот рентгеновский снимок, приблизив его к оконному стеклу. Жуть! Все понятно, все видно. Сказали, что сделали операцию. Все прошло удачно. Показал другой снимок. Видите? Понятно? - Прокололи, глубоко прочистили, обработали, наложили гипс.
Гипс – на три недели. Гипс? …Ну, хоть так…
Обещали благоприятные результаты лечения.
Володя частично успокоился и поехал на работу.
Когда я пришла вечером в часы посещений, меня пропустили, наконец-то, в отделение. Я вошла в палату и… сначала я увидела этот гипс, а потом узнала самого ребенка, словно застала кадр из фильма ужасов: огромный белый корявый столб растянулся на всю длину ноги, как рыбацкий массивный сапог-заколенник, торчат только пальчики на ноге - для вентиляции. На коленке – вроде дупла, перебинтованного многослойно. Что в том дупле, какой там был прокол – ничего не ясно. Маша выглядела, как будто это ее вставили в эту упаковку, а не наоборот. Она присела на кровать, скорее - условно. Сидеть было очень неудобно, почти невозможно, лежать или стоять – легче. Двигаться с этим «сапогом» было очень трудно, но все же...
И Маша вскоре как-то приспособилась.
Она уже немного очухалась после случившегося, после всех перипетий и объяснений с врачами. Вскоре ее настроение улучшилось.
Правда, все время меня спрашивала:
- Мама, ты хоть узнай, у меня все до конца пройдет или я буду, как утка, переваливаться или на костылях прыгать? И когда пройдет-то?
- Да все я узнаю. Ты хоть смотри, не упади, а то хуже будет!
- Да ты что, я постараюсь!
Как уж там она старалась, когда меня рядом не было, не знаю. Да потом и рассказывала:
- А мы в отделении с другими ребятами играли и хулиганили, когда врачей не было.
- Неужели? И как же это возможно, ведь у каждого - гипс, лангетки или какие-то шины, да и многим лежать нужно?
- Лежать нужно не всегда, а меня сразу и спросили: в футбол с нами играть будешь?
- Ну, какой там может быть футбол, когда ты с ноги на ногу переступать не могла? – изумилась я.
- Да я тоже так подумала, что не смогу, а мне говорят: будешь на воротах стоять, там можно не двигаться!
- Постой, постой… - что-то я не могла взять в толк. - На каких воротах? А где же мяч взять?
- Да какой там мяч? Обычное судно – и здорово оказалось!
- Ничего себе! – я еще не слышала, чтобы так играли в футбол, даже в цирке. - И ведь до этого ж кто-то догадался… Да и где же играть-то?
- Да в коридоре.
- В коридоре, на воротах… И как – стояла?
- Конечно, и даже голы не пропускала!
Вот это да!
Мы до такого в больницах в свое время не додумывались, а я все мои детские больницы помню…
Пролежала Маша всего около месяца.
Когда сняли гипс, стало видно, что опухоль на коленке прошла, но хромота осталась – такую тяжесть приходилось на себе носить! К тому же вся детская фигурка пошла в перекос, что было очень заметно со стороны. Предстояло новое испытание – упражнения для исправления осанки, чтобы исправлять начавшееся искривление позвоночника, не дать развиться сколиозу или чему-то подобному.
Вот так: уши вытащили, так нос увяз…
Обещали, что за год можно будет «обогнать» этот сколиоз. Подолгу сидеть за пианино или за письменным столом не разрешали. А как заниматься – стоя, что ли? Пришлось часто ездить в поликлинику на лечебную физкультуру, на какие-то процедуры, и главное - ждать лета, чтобы можно было плавать. В плаванье – спасение! Плавать-то Маша любила, да только до лета еще долго.
В обеих школах – одни «хвосты»…
Правда, одноклассники часто приходили и в больницу, и домой, подтягивали по программе. Особенно помогали Машины подружки Юля Петрова и Даша Бундакова. Юля однажды привела с собой и Костю Кузьмина – того самого, популярного школьного хулигана, который часто обижал Машу и раньше, а в этот раз так толкнул ее, что чуть не оставил калекой на всю жизнь. Я, конечно же, знала про его прежние «подвиги», о которых Маша рассказывала неохотно, и однажды мне уже приходилось разбираться с ним основательно. Даже домой к нему ходила, разговаривала с его родителями, не по этому поводу, а год назад, так что фамилию эту я не забыла.
Да видно, плохо я с ним тогда разобралась.
И все-таки, на этот раз Костя серьезно попросил прощения и впоследствии уже не трогал Машеньку. Маша потом призналась мне, что, когда упала, не хотела никому говорить об этом, а особенно – жаловаться учительнице. Ведь если бы она тогда выдала Костю классной руководительнице, то его бы уж точно из школы выгнали – за это и за другие хулиганские проделки.
Ничего хорошего из этого для него бы не вышло...
Пожалела она его.
Ну, что тут скажешь?
Это произошло, когда Маша училась в третьем классе – и в общеобразовательной, и в музыкальной школе. Был конец февраля 1986 года, в музыкальной школе готовили отчетный концерт за первое полугодие. Получилось так, что дня за два до концерта а я сильно простыла; чувствую, что не поправляюсь, а наоборот – все развозит и развозит. И в день концерта точно понимаю: из дома выйти не смогу. Я никогда раньше ни под каким видом не отпускала Машу далеко и одну, хотя накладки случались, конечно. В музыкальную школу возила ее - туда и обратно - уже третий год. До музыкальной школы путь простой, но не близкий. Ехать в Тушинскую музыкальную школу от нашего дома удобно только на шестом трамвае. Примерной езды - полчаса: от улицы Героев-панфиловцев до Тушинского исполкома, рядом с которым и находится здание семнадцатой музыкальной школы.
Как быть? Концерт – вот уже скоро, буквально, через два часа. Отпустить ребенка одного в такую дальнюю дорогу с бухты-барахты я не решалась… До последней минуты я искала варианты и не находила, с кем можно отправить Машу. Звонила Инне Шакировой, которая жила в соседнем доме, училась на класс старше у нашей же учительницы Оделии Харитоновны и принимала участие в том же концерте. Хотела договориться с ее мамой, чтобы та в порядке исключения взяла с собой Машеньку, а потом привезла ее вместе с Инной. Нет, телефон не отвечал, видимо, все ушли. Что делать? А время идет… У меня температура, слабость… Голова идет кругом.
Эх, не рассчитала я свои силы!
Маша почти ревет, говорит, что остаться дома ей нельзя, ведь она всех подведет. Да все понятно. Я приняла решение:
- Машенька, ты поедешь одна. Дорогу ты знаешь. Я прослежу твой путь до трамвая из окна. Когда ты сядешь – я увижу. Когда сойдешь, аккуратно переходи дорогу перед исполкомом. Отпускаю с условием, что в музыкальной школе тут же, перед концертом, найдешь Инну и ее маму, все объяснишь. Назад приедешь только с ними. Поняла?
- Ой, мамочка, все поняла. Давай, буду скорее одеваться, а то опаздываю!
…Оделась быстро, взяла «музыкальный» красненький портфельчик, и вот уже вижу, как моя самостоятельная пианистка в синеньком клетчатом пальтишке и пуховой серенькой шапочке спешит по натоптанной тропинке к трамвайной остановке, что как раз напротив окна. Движение машин у нас на улице – довольно тихое. Маша перешла неширокую дорогу, подошел трамвай. Она села и уехала. Так, этот этап пройден. Был час дня, концерт – в три, значит, вернуться она должна примерно часов в шесть. Я очень жалела, что некуда позвонить учительнице, Оделии Харитоновне: в школе ее искать не будут, а домой нужно было звонить еще вчера вечером, чтобы предупредить заранее. Вчера-то я и не думала, что мне будет так плохо сегодня!
Да и что толку теперь…
Совесть моя меня загрызла. Никакие пилюли мне были не в прок. Вспоминались страшные случаи, происшедшие недавно с детьми в нашем районе – не дай Бог… На работу Володе я не могла дозвониться и также жалела, что утром не предусмотрела всего этого: понадеялась на себя, а зря. Дежурный отвечал, что Владимир Михайлович на выезде. Время шло, и те шесть часов вечера, которые сторожили меня, пробили время тревоги. За окном опускался сумрак. Нет, что-то явно не так... Полчаса еще можно подождать, а там... Прошло и полчаса. Никого и ничего слышно не было. Очень хотелось просто прилечь, но я даже присесть не могла - от волнения. Кто-то позвонил некстати, я переговорила коротко. Вдруг – опять телефонный звонок. Хватаю трубку:
- Мамочка, это я.
- Машенька, где же ты?
- Мама, тут очень плохо слышно и трубка холодная.
- Где ты?
- Я... в телефонной будке.
- Где?
- Напротив исполкома. Трамваи не ходят, и хоть скажи, какой у нас номер автобуса, который идет к нашей булочной на Туристской улице?
- …Машенька… Номер девяносто шестой, помнишь такой?
- Нет. А где же я тут его найду?
- Ах ты… Спроси – скажут. Остановка – рядом с трамвайной. Да, спрашивай у старушек, каких не страшно. И когда сядешь в автобус, ни с кем не разговаривай, сядь поближе к водителю, хорошо? Ты хоть вспомни, что девяносто шестой автобус делает у булочной последнюю остановку, там у него круг, и все выходят. Ладно?
- Ой, ладно…
Ну, все! Такого я не ожидала, а ведь вполне могла предположить. Слов нет пересказать, как я ждала ребенка, не отрываясь от кухонного окна, из которого на меня дуло во все щели. Правда, платком прикрылась… Стало уже не только темно. Стало – почти беспросветно, и уличные фонари тускло пробивали темноту зимнего вечера. Трамваи, и в самом деле, не шли, а автобус из окна увидеть нельзя, его остановка – далеко. Господи, помоги… Какие-то люди группами и в одиночку шли по направлению от дороги к нашему дому, чтобы пройти через нашу арку в другие дворы, к другим домам. Эта арка – чуть ли не под нашим балконом, так что хорошо видно всех идущих. Шли какие-то дети. Нет, Машеньки с ними не было. Я себя мысленно уничтожала… Потушила свет, чтобы лучше видеть. Долго все было без изменений. Прошла еще одна толпа… Вдруг, к счастью, вижу, как позади всех – по размытой тропке - катится мой темно-синий маленький комочек со знакомым портфельчиком-маячком.
Наконец-то! Слава Богу…
Открываю дверь, обнимаю ребенка. Раздеваю, реву в три ручья.
- Мама, перестань же!
- Маша, ну что же ты с Инной не приехала, как мы и договаривались?
- Мамочка, я забыла подойти к ним вовремя, а когда вспомнила после концерта, было уже поздно - они уехали…
- Так с кем-то другим бы поехала, с кем в нашу сторону по пути, хотя бы до половины дороги!
- Я всех пропустила почему-то…
Я раздевала ее, но никак не могла прийти в себя.
- Ну что, сильно испугалась? – все спрашивала я.
- Да не очень, просто на автобусе мы с тобой ни разу не ехали.
- Нормально было в автобусе-то?
- Да так, ничего, пассажиров было мало. Ребята какие-то ехали, вроде, кто-то из нашего дома, но я уже не решалась к ним и подходить.
Даже про концерт я спросила в последнюю очередь, да тут же и снова подумала, что ни в коем случае не нужно было отпускать ребенка в одиночку. Накормила, напоила, но успокоиться долго не могла. Володя вернулся домой очень поздно и, когда узнал про наши «концерты», чрезвычайно расстроился. В первую минуту был просто шокирован: как я могла так поступить? Кому нужен такой концерт и вся эта самодеятельность?
Зато Маша быстро успела освоиться в новом качестве, почувствовала себя героиней и сказала:
- А теперь-то уж меня можно запросто отпускать одну – хоть куда, даже к бабушке Зое на Кропоткинскую! Я все дороги к дому изучила!
Уже через несколько лет я записала эту неприятную историю начала лета 198З года, когда мои родители ездили в Крым с внуками Романом и Машей. Тогда Роману исполнилось шесть лет, а Маше - семь. Дедушка с бабушкой решили оздоровить внуков – и все бы замечательно, но... Был конец мая, и Маша как раз сдавала вступительные экзамены в музыкальную школу. Она успела пройти первый тур, а второй – только собиралась. А тут как раз из Новгорода Великого приехали на своей «оранжевой машине» дедушка с бабушкой, да еще и с Ромочкой. Приехали специально за Машей, так что не отдать им ребенка было нельзя. Они бы этого просто не поняли. А Маша была и рада, что никакие «туры» проходить больше не надо, что скоро увидит море, будет купаться и все прочее. Через три дня они уже добрались до места, в те самые Дальние Камыши, в окрестностях Феодосии, которые нашей семье так пришлись по душе.
Я сразу очень переживала, что Маша «пролетает» мимо поступления в музыкальную школу. Потом не однажды говорила:
- Машенька, да нам всем просто повезло, что тебя осенью взяли в музыкальную школу без второго тура! А так прокаталась бы на море, да год бы потеряла. Удивляюсь моим родителям, как это они могли так недальновидно поступить, ведь я просила их ехать позже, да они меня не слушали…
- Мама, а ты знаешь, что бабушка говорила? Что такую способную девочку и так возьмут. В Новгородской музыкальной школе – точно взяли бы. Представляешь? Так они с дедушкой даже и не удивились, что меня и в самом деле приняли, хотя половину экзаменов я не сдавала.
- Да, это на моих родителей не очень похоже, ведь меня они воспитывали в строгости, и чтобы вместо учебы было гуляние - ни-ни! Значит, ты-то уже теперь оценила, как вам с Ромочкой повезло? А ведь вели-то вы себя там не очень хорошо, как мне помнится…
Уже в который раз мы вспоминали прошедшее лето, и я давно чувствовала, что Маша спотыкается на каких-то моментах своих воспоминаний. А в этот раз она сразу сникла, явно припомнив что-то серьезное:
- Мама, знаешь… Хоть и давно все это было, но я все помню. Мы, конечно, не очень-то хулиганили, но иногда… - она посмотрела на меня испытующе. - Только ты не ругайся!
- Значит, мне далеко не все известно про ваш отдых? – заинтересовалась я. - Ну, давай рассказывай, чтобы я не переспрашивала дедушку с бабушкой по междугороднему телефону!
- Ну, что рассказывать… - чувствовалось, что ей хочется высказаться, потому что совесть покоя не дает. - Ну, купаться бегали иногда без разрешения… Ну, однажды я в огороде в грязную канаву провалилась – нечаянно, так меня потом из шланга всем двором отмывали, да про это я уже говорила тебе… Ну, за котами гонялись, ну, фрукты немытые ели, ну, всякие другие фокусы устраивали…
- Про другие – рассказывай! – настаивала я.
- Мама, только не ругайся, потому что дедушка нас за это так потом лупил – ужас! – предупредила она, умоляюще глядя на меня.
- За что – за это?
- Мам, ведь мы однажды деньги у дедушки стащили, чтоб на каруселях покататься.
- Ничего себе! – у меня не хватало слов…
- Нет, понимаешь, это мы от отчаяния.
- Как это?
- А так. Мы не виноваты. Мы сто раз просили дедушку с бабушкой, чтобы они нас покатали на качелях, на каруселях - и на всяком остальном в Луна-парке. Мы почти каждый день ездили на машине мимо этого парка то на рынок, то по каким-то взрослым делам, и дедушка говорил, что времени нет, что в другой раз. И мы видим уже, что скоро уезжать, а мы так и не попадаем туда. Ужасно обидно! Вот мы и решили… аккуратно взять немного денег из кошелька у дедушки – на время.
- На какое время? Как это – взять без спроса?
- Ты просто не понимаешь… Ну, мы потом хотели признаться. Ты не представляешь! Луна-парк – близко, сразу за поворотом на поселок Приморский, возле бара. И мы думали: быстро сбегаем – и вернемся, никто и не заметит.
- То есть взяли деньги, потихоньку ушли…
- Нет. Взяли деньги вечером, а утром, когда во дворе все шумели и галдели, мы сказали, что прогуляемся быстренько на море и вернемся. А на море нас иногда одних пускали, если ненадолго. Так мы и побежали в Луна-парк. Нет, ты даже не представляешь, как там было здорово! Мы просто душу отвели, бегали от одного аттракциона к другому, прямо…
- Прямо вроде как в жизни ничего подобного не видели! А как же вам билеты продавали? Неужели никто не поинтересовался, откуда у детей деньги?
- Очень даже поинтересовались, и не просто, откуда деньги, а откуда такие большие деньги! Ну, про деньги-то еще ладно. Спрашивали, почему мы одни без взрослых? Но мы чего-то там наплели-насочиняли, особенно я.
- Какой ужас!
- Это еще не ужас, а весь ужас был потом. Когда мы уже везде покатались и все посмотрели, осталось одно «Колесо обозрения», самое лучшее, что там было. Мы уже спешили, чтобы нас не хватились, и решили, что после этого – сразу же пулей бежим домой! Вот тут-то… А ведь как же было красиво смотреть на море, на горы, на весь берег – так отлично было видно с высоты! Почти как в кино! Или как с вертолета! Но когда уже спускались на землю – в самом низу, и осталось только сойти, «Колесо» немного задержалось на маленькой высоте. Тут мы вдруг видим, что перед нами стоит… дедушка и уже прямо приготовил ремень! И сбежать никуда нельзя.
- Да… Какой ужас!
- Вот уж точно ужас, на глазах у всех… Народу – кошмар, как много вокруг. Ты даже не вообразишь, что было дальше. Дедушка нас привел домой и наказал капитально. А бабушка сказала, что она и представить себе не могла, чтобы мы окажемся способными на такое нечестное дело. Сказали, что больше никогда нас с собой не возьмут. Сказали, что, в первую очередь, виновата я, потому что старшая. Теперь велели: со двора - ни ногой. Мы с Ромой уже и пожалели, что так поступили.
- Не понимаю, почему же нам с Володей дедушка с бабушкой ничего не рассказали? Вообще – много говорили, но про этот случай – точно не рассказали.
- Мам, да ты пойми, нам здорово досталось. Ведь мы и так были жутко наказаны. Переживали. Думали, что дедушка нас вообще никогда не простит. На другое утро я и думать не думала ни о чем хорошем, а Рома вообще говорил, что нам море уже «не светит». Мы уже приготовились «скиснуть» во дворе. И – представляешь? Дедушка скомандовал: быстро завтракать – и все на пляж! Простил, значит. А бабушка еще и вкусно так накормила… А ведь мы того не стоили!
- Ах, вы, безобразники! Ведь вас точно нельзя было отпускать в такую даль и с таким непослушанием. И эти деньги, и сами приготовления к похищению… Не знаю, как это и назвать! Меня с детства приучили к жесткой мысли: чужого брать нельзя. Так что же, я тебя приучала к другому?
- Да ладно уж, мам, все и так понятно. Уже давно все обсудили, и детей простили, и взрослые успокоились. И урок нам был хороший.
- Надолго ли?
- Ой, не знаю. То есть знаю, не беспокойся… Только тогда мы с Ромой поняли, что нас все же любят, несмотря ни на что, всегда прощают, и даже если наказывают, так за дело. А плохого нам - никогда не хотят!
…Закончив рассказ, Маша вздохнула с облегчением и спросила:
- А папе… нужно об этом рассказывать?
- На твое усмотрение, - ответила я.
Так до сих пор и не знаю, рассказала она ему или нет.
…Не так-то сразу и уйти
Придется из земного мира
К садам небесного эфира,
К долинам звездного пути…
Старик жил высоко в горах, жил так давно, что и потерял счет годам. До подножья гор его проводили дети, когда он состарился: сам же и просил – не хотел им мешать… Подумал, что слишком долго ждать смерти не придется, но все-таки взял с собой самое необходимое на первый случай. Дети остались в долине, где жили всегда, а Старик поднялся туда, куда людей еще не заносило. Поднимался не один день, а каждый день – понемногу, и наконец остановил себя: выше – уже некуда. Облюбовал углубление высокого каменистого выступа, да и обосновался там. Оказалось, жить можно – густая стена вьющихся растений надежно укрывала от дождей и холодов. Знал, что самое главное в его положении – уметь разводить и поддерживать огонь, и этому научился довольно скоро: пригодилась старая сноровка. Одежды, как ни странно, ему хватало, и даже с обувью пока было все в порядке.
В остальном – все оказалось проще.
По крутым бокам скалы стекала дождевая вода, и Старик собирал ее в высушенные фляги из тыквы. На уступе за скалой он развел маленький огород, где выращивал овощи, трудясь потихоньку, когда был в состоянии. Звери поначалу испугались человека, а потом поняли, что это ему впору бояться их. Они распознали в нем почти равного себе, почувствовали, что не причинит им вреда, – и приблизились к нему. Он их не оттолкнул, подружился с ними, ласкал их детенышей. Звери приносили ему еду: корнеплоды, мед, орехи, фрукты. Птицы сначала дивились тому, что человек живет там, где они сами гнезд не вили, но потом стали прилетать к нему со своими птенцами и приносить ягоды на веточках.
Проходили дни и недели; Старик жил и ждал смерти, а она все не приходила. Тогда Старик приучился к медлительной жизни, да и привык к ней настолько, что будто другого не знал никогда. Привык и к этим горам. Старик был тихим и смирным, и природа гор все больше располагалась к нему, а он, в свою очередь, все более приспосабливался к горам. Глядя на животных и насекомых, сам научился находить нужные растения, засушивать травы и коренья, приготавливать отвары – так он лечился при необходимости. Научился помогать зверям и птицам, лечить их. Любил подолгу прогуливаться по окрестностям, прислушивался к ритму незнакомой ранее Жизни, дивясь тому новому, что узнавал о горах, о жизни животных и растений, – ведь дожил до глубокой старости, а о настоящем только догадывался – там, внизу, а здесь…
Здесь все было настоящим. Привольно и отрадно было!
Он никогда не намеревался спускаться вниз, но часто засматривался наверх, от чего захватывало дух! Чтобы выживать, приучился выполнять самые простые правила, которые и придумывать не пришлось, они сами «просились» быть исполненными. Привык им следовать, ничего не менял в ежедневном распорядке: и сил на большее не хватало, и настроения не было, и ничего другого искать не хотел. Он был очень, очень старым, и ему самому иногда казалось удивительным, что он как-то существовал: жив – и хорошо.
Слабость порой одолевала, валила с ног, побеждая все обретенные привычки и правила… Иногда неделями чувствовал себя особенно нехорошо – лежал, не высовываясь из своего теплого укрытия. Тогда лисицы и козы сами наведывались к нему, лечили его, и он постепенно вставал на ноги, а потом долечивался сам. Так случалось несколько раз, и Старику казалось, что уже не поднимется, но всякий раз Жизнь опять давала новые соки, укрепляющие силы Старика.
Время шло…
Прошли короткие месяцы и долгие годы.
Однажды, поздним утром, Старик собрался с духом, преодолевая недомогание, и попробовал подняться со своей лежанки, выстланной примятым хворостом и сухими листьями, да не смог почему-то. Удивился, попытался еще раз – опять не получилось. Его словно придавило огромным, бесформенным валуном. А-а-а… Не открывая глаза, почувствовал присутствие поблизости какого-то неприятного существа, которого он еще не знал. Заставил себя открыть глаза, видит, рядом с ним сидит кто-то, пришедший издалека, и неясная догадка прибавила ему смелости.
Он спросил, проверяя, есть еще у него голос:
– Кто ты и откуда?
– Да я это, я, старче, не узнал? – отвечала закутанная в темное фигура, опирающаяся на крепкий, но весьма изящный посох. Это была узнаваемая фигура женщины! А-а-а… Откидывая покрывало со своего лица, женщина усмехнулась и произнесла:
– Я – твоя Смерть, пришла за тобой. Не ждал, что ли?
Старик попытался медленно подняться – будто с неимоверным трудом отпихивая в сторону огромный валун. Спустил ноги на каменный пол, засыпанный пучками сухой травы. Посидел… А-а-а… Взглянул на гостью, совсем не страшную на вид, а скорее печальную: неужели вот так она и приходит? Правда, ее лицо он рассмотрел плохо…
Ответил:
– Пожалуйста, я готов.
– Как, ты даже не просишь меня повременить? – удивилась Смерть. – Все хотят, чтобы я пришла как можно позже, никто не ждет меня с радостью. Даже лежащие на моем, на смертном, одре надеются на Жизнь, умоляют о ней. Некоторые пытаются от меня убежать, другие – откупиться, третьи – победить меня. Вижу, ты – не таков.
– А я уже пожил там, внизу, – махнул куда-то рукой Старик. – Все знаю, что ты говоришь о людях. Пожил я и здесь, наверху. Знал бы, что здесь так хорошо – может, давно бы сам поднялся сюда или еще куда… Но недосуг было задуматься об этом в молодости, да и потом… Там меня одолевали другие заботы. Когда умерла моя жена, я взял и попросил, чтобы меня переправили сюда.
– Зачем? – заинтересовалась Смерть.
– Затем, чтобы отсрочить твой приход. Моя жена умирала тяжело, болела несколько лет… Просила, чтобы я пожил еще, протянул подольше. Вот я и решил… Но теперь, видно, отложить ничего уже нельзя.
– И у тебя нет никакого последнего желания? – спросила Смерть.
– Есть, – ответил Старик. – Мне хотелось бы на прощание посидеть немного на любимом уступе, на обрыве моего «дворика жизни». Я там провожу по нескольку часов в день, предаваясь размышлениям о прошлом и настоящем. Разреши мне в последний раз... Не возражаешь?
– Конечно, – согласилась Смерть. – А ты не стал бы возражать, чтобы я посидела с тобой рядом?
– Ты меня удивляешь, – ответил Старик. – Ты пришла как хозяйка, тебе и распоряжаться…
Они прошли вдоль отвесной скалы. Смерть спрятала свое жало и мысленно поддерживала Старика, чтобы он не упал, не спотыкался. Пока шли, Смерть крепко опиралась на свой посох, наклоняясь и словно прислушиваясь к нему. Вдвоем, как лучшие друзья, добрались до «дворика жизни», сели на уступ, полюбившийся Старику. День был в разгаре, и было обидно умирать – при одном только взгляде на ту красоту, которая радовала его взоры каждый день.
Взирая на то же самое, Смерть спросила:
– Скажи, Старик, а тебе не жалко расставаться с Жизнью?
– Жалко, иногда бывает жалко, но... что такое Жизнь, я уже знаю, а что такое Смерть – еще нет, – произнес Старик. – Я тут живу долго и понял: всему бывает свой черед. Так заведено в природе: все, что родилось, должно прожить отпущенный срок и умереть когда-то. Разве растения и животные не умирают? Умирают и никогда не бегают от своей смерти. Так и я… Пора моей Жизни прошла, пора Смерти, то есть твоя, наступила. Как я могу этому возразить?
Смерть тихо отодвинулась в сторону. Помолчав, сказала:
– Я знаю, что ты терпеливый и не злобный, вижу, что набрался мудрости Жизни, поэтому хочу спросить… Удивляюсь, почему меня все так не любят, желают отдалить, избежать, обмануть, а ведь я приношу только облегчение, освобождение от оков страданий! Да, да, используют любые приемы и уловки – бегут стремглав, лишь бы вырвать себе кусочек Жизни! Почему? Для чего?
Старик вздохнул и произнес:
– Люди привыкли считать свое существование на свете бесценным, настраивают себя и своих детей только на Жизнь, а не на Смерть. Никто не хочет умирать молодым или больным, или старым. И потом – они боятся неизвестности! Люди хотят жить и жить без конца, насыщаться радостями Жизни, но почти никогда и не делают того, чтобы Смерть… чтобы Смерть не спешила стремглав к ним или к их детям.
– О, как справедливы твои слова! – воскликнула Смерть, стукнув по каменистой земле своим посохом – и земля покачнулась, листья с деревьев мгновенно осыпались, облака замерли в воздухе. – Я знаю о людях все, не жду новостей о них. Но ты меня смутил, настроил на твою Жизнь! Что-то в ней есть… О-о-о… Посидим еще чуть-чуть. Как люди не понимают: я не могу стать чем-то другим, чем являюсь на самом деле! Это люди могли бы, как ты сказал… А они! Болтаются по Жизни без толку, загоняют себя в жуткие дебри, в яму, в болото, – Смерть посмотрела на Старика – …Меня не боятся должным образом, что странно.
Старик вздохнул, погладил рукой траву, ощущая ее прохладу, сорвал несколько ягод, съел их. Закрыв глаза, ждал… Попросил:
– Посидим еще чуть-чуть, если не возражаешь.
Смерть, поигрывая своим посохом, сказала:
– Старик, знаешь, что? Я теперь спешу, у меня много дел, и все – неотложные. Вот что. Не буду торопиться с тобой, хотя повторов не люблю. Вижу, что Жизнь не затопила, не искалечила тебя болью и одиночеством, тебе не страшно умирать. Оставляю тебя на этот раз; вернусь, когда захочу, как, случается, являюсь не однажды и к некоторым другим. Ты, вижу, удивлен? Да, я умею приходить по нескольку раз, но такое бывает очень редко. Что скажешь?
Старик нечаянно дотронулся до посоха Смерти – холод моментально сковал его пальцы. Он отдернул руку и сказал:
– Ты – моя гостья, первая гостья – здесь, в горах... Да еще какая! Ты всемогуща. Как я могу тебе отказать? Твое право – твое намерение. Приходи, когда захочешь. Как видишь, я сумел так настроить свою Жизнь, что каждую минуту готов к твоему приходу.
– До свидания. Будь здоров, Старик!
Старик не успел ответить ей, как она исчезла, растаяла в воздухе; дольше всего таял ее посох… Он огляделся – никого! Думал, что не сможет оторваться от края обрыва: на протяжении всего разговора чувствовал, как медленно сползает в пропасть. И вдруг неожиданно обнаружил, что может подняться на ноги. Ну-ка, ну-ка... Поднявшись, отошел подальше в сторону, сел на теплый камень, успевший согреться от лучей солнца – только что выглянувшего из-за тучки… Недолго посидел, растирая затекшие ноги, обдумывая случившееся. Чувствовал, что сил его хватит, чтобы дойти до дома. После, к вечеру, доделав некоторые дела, запущенные во время болезни, еще раз пришел сюда, на «дворик жизни». Верить или не верить тому, что было?
Время шло…
Прошли короткие месяцы и долгие годы.
Однажды, ближе к вечеру, Старик из последних сил работал на маленькой делянке – думал: успеть бы до ночи управиться. С утра давило сердце, и он трудился, превозмогая боль. Поправляя грядки, вдруг почувствовал, что сердце словно обрывается, катится вниз, в пропасть, на край того обрыва… Он только успел бросить мотыгу и прилечь на кучу свежих сорняков, как начался сильный дождь. «Наверное, это конец», – подумал Старик, даже не стараясь прикрыть себя лопухами, которые услужливо подставляли ему свои зеленые зонты.
– Старче, ты не узнал меня? – произнес чей-то знакомый голос, заглушивший шум дождя, переходящего в грозу. Лежа, не открывая глаз, Старик заметил уже знакомую, закутанную в темное фигуру Смерти, опиравшуюся на тот же крепкий посох. Старик с облегчением вздохнул, не произнося вслух ни слова: наконец-то!
– Так ты меня ждал! – воскликнула Смерть радостно. Она прикрыла Старика своим покрывалом, и ему стало мирно и покойно, боль отступала на дальний край разверзшейся пропасти, за границу мироздания.
Но Смерть не спешила к своему торжеству. Спросила:
– Ну, как тебе, старче?
Старику сначала не хотелось отвечать, но через минуту он скорее почувствовал, чем увидел, что полусидит-полулежит под маленьким навесом, который недавно пристроил к скале возле невысокого дерева. Дождь поливал огород, и было слышно, как где-то вдалеке барабанил град.
Посох Смерти маячил прямо перед глазами. Смерть проговорила:
– Вижу, вижу, ты уже тяготишься Жизнью, потому что лет тебе немало. Ты хоть знаешь – сколько?
Старик ответил, слабо соображая, то ли говорит:
– Не помню, забыл…
Смерть усмехнулась и спросила:
– А как тебя зовут, помнишь?
Старик попытался напрячь свою и без того уставшую память:
– Как зовут… Как звали… Когда-то помнил…
Смерть засмеялась дробно:
– Мало кто из людей так удивил меня! Мало кто из людей так мне покорился. Мало кто из людей так меня ждет…
Старик почувствовал некоторое облегчение, сел поудобнее, ослабил стеснение ветхой одежды. Дождь уже перестал, мир наполнялся гомоном птиц, рычанием зверья, теплом жизни. Зачем ему – Жизнь? Смерть присела рядом, предусмотрительно отодвинув свой посох подальше.
– Ты, небось, устала? – спросил Старик.
– Нет, я никогда не устаю. Без меня не будет движения Жизни, как это принято понимать. Жизнь неустанна, а я спешу вслед за ней. Законы пространства и времени – законы истинные. Законы материи и духа скреплены договором между Жизнью и Смертью. Мы – не соперницы, нет, мы – единое целое: там, где больше пространства захватывает Жизнь, там меньше места остается для Смерти, понимаешь?
Подумав немного, Старик спросил:
– Тогда, если, например, Жизнь займет все пространство, весь, так сказать, позволительный объем, тогда… тогда она просто потеснит Смерть, а может, и вытеснит ее – навсегда?! Вы так договорились?
Смерть с сочувствием посмотрела на него:
– Ты догадлив, старче. Только вытеснить меня не удастся никогда, это ясно, как день Жизни или ночь Смерти. Чтобы это произошло, надо, чтобы… люди, развиваясь и мужая в поступках, в своих мыслях – не спускались душой до уровня богадельни, а… возвышались до горных вершин, как это сумел сделать ты, старче.
Старик окончательно пришел в себя, осмелел:
– Да, сначала я просил, даже настаивал, чтобы дети отдали меня в богадельню, но они отказывались, выполняя свой долг передо мной. В богадельне долго не живут, ты же знаешь...
Смерть с укоризной посмотрела на него:
– Мог бы и не говорить, богадельня – это мое царство, там я не прихожу дважды к каждому из предназначенных мне. Там – я желанная избавительница, и довольно об этом. Вот тут, в твоем мире, то есть в мире, созданном тобой, мне удивительно легко потесниться, уступая малое место твоей Жизни – еще на некоторое время.
– Да, я сам захотел сюда, забрался на кручу, понимая, что назад, в долину людей, не спущусь никогда, – Старик нахмурился, вспоминая о жизни в долине. – Забрался так высоко, как только сил хватило. Пока поднимался наверх (не один день – а с передышками!), каждый раз думал, что не дойду… до следующей вершины… Встречал все новые и новые формы Жизни – и удивлялся... – Он помолчал. – Интересно, как тебя встречают животные и растения?
– Серьезный ты, старче, человек… – отвечала Смерть. – Растения – легко, у них нет сил и возможностей противостоять моей воле. Животные – напрягаются, препятствуют мне, следуя инстинкту выживания. Люди же, получившие Жизнь, осознавшие ее достоинства и прелести или испытавшие горечь бездушия и лицемерия, не видят во мне итог своего существования. Они не готовят себя к встрече со мной. – Смерть тихонько засмеялась… – Вот ты сумел подняться… вверх, в горы, подтянул тело к обиталищу души, к небу, к чистоте духа, к Смерти! Диву даюсь: философам, монархам и падишахам далеко до тебя...
Старик закрыл глаза, молча слушал голос Смерти, почти не удивляясь тому, что она заинтересовалась тем простым, тем обыкновенным, что для него самого обнаружилось только здесь, да и не так давно – если сравнивать со всей его Жизнью. Глаз долго не открывал, а когда открыл, увидел, что они сидят вдвоем на краю обрыва, возле «дворика жизни», точно так же, как… в прошлый раз. Как ни странно, силы у него, и в самом деле, почему-то стали прибывать, но обманывать себя было нелепо.
Он расслабился и смиренно ожидал своей участи.
Смерть посмотрела на него в упор, почти лишая его сил, продолжила:
– И вот что скажу тебе: теперь я хочу повременить снова. Так хочу! Не принимаю твоего отказа, который, вижу, готов уже сорваться с языка. Он меня мало интересуют. Оставляю свои сегодняшние намерения, отложу их на некоторое время.
Смерть подхватила посох, встала во весь рост.
– До свидания. Будь здоров, Старик. Не жди меня особенно скоро!
Старик опять ничего не успел ответить ей – как она исчезла, растаяла в воздухе; дольше всего таял посох… Он сначала провалился куда-то, потом обрел сознание, огляделся вокруг и понял, что опять полусидит-полулежит под маленьким навесом. Немного подождав, все же поднялся, хотя и с трудом. Отряхнулся, подобрал несколько клубней земляного картофеля; направился было к «дворику жизни», да передумал по дороге, раз уж сама Смерть отодвинула его от того края, что так тянул к себе... Остановившись, долго еще смотрел на высокие, в фиолетовой дымке, вершины далеких гор, куда ему ни за что не подняться – при всем его желании!
Время шло…
Прошли короткие месяцы и долгие годы.
Однажды ближе к вечеру Старик укрывал от наступающих холодов три кустика неописуемо красивых роз. Он давно ухаживал за ними: розы были какого-то необычного сорта, и только-только привыкли к осенней погоде. Старик размышлял о том, что на будущий год нужно… И вдруг… словно лишился всех сил – рухнул ничком прямо на эти розы. Падая, и раня себя их шипами, но почти не чувствуя боли, он попытался хотя бы отклониться в сторону, чтобы причинить кусту как можно меньше вреда: кто же будет ухаживать за ними потом, когда он…
Не может быть, чтобы она так долго не приходила!
А она… Она давно пришла и стояла рядом. Не спешила, но и оттягивать долее не хотела – на этот раз: стояла, опираясь на посох двумя руками, словно ставя точку – в знак равновесия Жизни и Смерти, заключенного в природе.
– Старик, твоя душа слишком чиста, и ты достоин того, чтобы никогда не умирать, а жить бесконечно! – произнесла Смерть с некоторым сожалением.
– Нет, нет… – язык Старика еще помнил какие-то человеческие слова, хотя десятилетиями ему приходилось разговаривать только с животными и растениями. – Нет, такого не может быть достоин ни один человек. Не тяни, не задерживайся, у тебя еще много дел.
Тогда Смерть сказала степенно:
– Старик! Я успела полюбить тебя... Не буду тебя мучить, но прошу, выполни и ты мое последнее желание.
– Какое? – едва выговорил Старик.
– Пожалуйста, пойдем посидим на краю твоего обрыва, я уже так привыкла к нему и к тебе, что не могу отвыкнуть сразу. И вообще, зная тебя, не хочу нарушать твой ритуал прощания с Жизнью.
– Хорошо, – почти беззвучно прошептал Старик, уже не пытаясь вытирать кровь, сочащуюся из ранок от шипов, струйками бегущую по лицу и напоминающую ему о Жизни.
…Они долго сидели на любимом месте Старика, вместе созерцая, чем Жизнь питала его последние годы – ночная тьма была прозрачной и не мешала им. Уже забрезжил ранний рассвет… Старику стало хорошо и покойно; он не чувствовал ничего: ни боли, ни холода, ни сожалений.
Мир отодвигался все дальше от него, охраняя свою Жизнь.
На ближние уступы скал выбрались из глухих урочищ звери.
Высоко в небесах парили птицы, некоторые садились на камни – рядом со Стариком, но подальше от Смерти.
Чего-то не хватало…
И Старик вдруг припомнил то, что никогда не забывал: как пахнут, как выглядят рыбы и морские животные, живущие в глубинных водах; вспомнил, как часто жалел, что не сможет плавать рядом с ними, тосковал о них.
Смерть спешила…
Уходящая вслед за Смертью мысль Старика последним своим движением походила на резвую морскую рыбку, которая юркнула между скалами в свободный проток воды, скрываясь от настигающей ее темноты…
Смерть бережно взяла душу Старика и предала ее безбрежным водам Вечности, с которой у Жизни и Смерти были свои, не поддающиеся никакой человеческой логике отношения…
* * *
Время для других людей шло и шло...
Проходили долгие годы и наступали короткие месяцы.
Этот трельяж я запомнила надолго…
Когда мы переехали в новую квартиру в Тушино осенью 1980 года, пришлось обустраиваться заново и покупать кое-что из мебели. Наша старая мебель была очень простой, купленной хаотически, далеко не новой. Мебель переездов не любит, и кое-что мы оставили на старой квартире, вернее, старым соседям. Зато наше изумительное пианино марки «Заря» переживало уже не первый переезд, не теряя качества звука и настройки. Знало, что вскоре пригодится ребенку!
Тогда все вообще было трудно достать, и мебель – в том числе. Нужны были какие-то очереди и записи, чтобы получить талоны или попасть в особые списки на мебельный гарнитур, а то и на отдельные предметы мебели. Можно было месяцами в тех очередях стоять, в тех списках отмечаться; а лучше - на работе попасть в милость начальству, которое распределяло все эти блага. Случалось, люди и сами доставали кое-что. Помню, что Владимиру Михайловичу товарищи помогли купить мебельную стенку в комнату к Машеньке. Новую же кухонную мебель мне удалось купить в мебельном магазине возле моей работы – совершенно случайно.
А все остальное брали, откуда придется.
Но, наконец, все старое и новое уже было расставлено по местам. Осталось купить то, о чем думалось давно - трельяж. Трельяжа у нас никогда не было. То есть зеркала были, и немало, но когда что-нибудь шьешь, или примеряешь какую-то вещь, или делаешь сложную прическу из длинных волос, тогда без трельяжа обойтись нельзя. Шила я довольно много, и трельяж был необходим. Глядя в боковые зеркала сразу видно, что не так, где криво, где косо, а что – идеально. Правда, трельяж занимает довольно много места, и раньше, в старой квартире, его было бы некуда поставить, а здесь – в самый раз. Маша и Володя давно уже знали, как мне хотелось бы видеть у нас в доме трельяж, но где же его взять?
Заходила я все в тот же мебельный магазин, что возле моей работы, и однажды вижу: стоят два трельяжа, первый из которых – уже с табличкой «Продано», а второй – еще в продаже. Обрадовалась, выписала чек, вернулась на работу занять денег. Деньги нашлись, и вот – привезли покупку домой, для этого меня даже с работы отпустили. Володя и Машенька обрадовались моему приобретению. Правда, распаковывать трельяж тотчас же, в тот вечер, было некогда. Была пятница, и мы решили, что этим вопросом займемся завтра, в субботу. Машенька, которая не видела еще в нашем доме такого чуда под названием «трельяж», торопила события, все время ныла и просила:
- Мам, ну скорее снимите все эти бумаги, развяжите веревки! А что там за бумагами укутано?
- Зеркало. Даже не одно, а три.
- Как, целых три? А зачем?
- Потом увидишь. А пока – подожди, не до того.
- А можно я тебе буду помогать или сама все распакую?
- Да нет же, тебе одной - это не под силу. Займемся вместе. А пока близко не подходи, и с мячом рядом не играй.
…Нет, уговорить Машу было трудно, она так и крутилась рядом, подсматривала во все щелочки под картонную упаковку – что там, внутри? На другой день – в субботу – с утра у меня нашлись другие дела, а до трельяжа дело опять не дошло. Володя уехал на работу, а Маша, едва проснувшись, крутилась возле трельяжа. Она уже изнывала и канючила, подгоняя меня. Тут уже мне пришлось оставить все на кухне и обратиться к центру внимания. Вместе с Машенькой мы приступили к делу, стали распаковывать. Бумаг и картонок – целый ворох. Внутренние стеклянные полочки упакованы плотно и привернуты капитально в боковым внутренним стенкам, тут скоро не получится. Но зеркала мы «освободили» довольно быстро.
Маша была в восторге:
-Ура, как хорошо и высоко все видно!
В это время в кухне зазвонил телефон, и я ушла. Заодно проверила, что там варится на плите. Звонили по какому-то важному делу, и разговор затягивался. А из комнаты уже раздавались подозрительное сопение, шуршание и жалостные зазывания Маши. У нашего телефона тогда длинного шнура не было, радиотелефонов в природе еще не существовало, а прекратить разговор я почему-то не могла. Из комнаты же доносились все более подозрительные звуки.
Вскоре раздался сильный, хлопающий стук и тут же - Машин крик:
- Мама, трельяж упал!
Ну, при этом я все побросала и прибежала в комнату. Что вижу? - Развалены все стулья, раскиданы все картонки и веревки. Трельяж как стоял, так и стоит. На кровати, стоявшей перед трельяжем, сидит Маша в колготках и в футболке, с бумажным гофрированным бантом на голове – так она сама распаковала стеклянные полки. Ее платье вывернуто наизнанку и висит… на створке трельяжного зеркала, тапочки разбросаны в разные стороны. Я быстро оглядела все это и увидела, что ничего страшного не произошло.
- Маша, что все это значит? – спросила я строго.
- Ничего не значит, - отвечала она, снимая с головы бумажный бант.
- Ты что мне кричала?
- А что?
- Как что? Какой трельяж, куда упал? Признавайся! – я никак не могла успокоиться.
- Чего признаваться… Ты хотела бы, чтобы он и вправду упал?
- Да ты что, не понимаешь, как меня испугала!? А главное - зачем? – не могла понять я.
- А затем, что если трельяж упал, то ты сразу же испугалась и прибежала, а как меня тут оставить одну – так ничего? – Маша с осуждением смотрела в мою сторону.
- Как это одну? Да я рядом – через стенку. И что ты тут устроила, что кругом творится?
- А ничего особенного. Это было представление. Я тут перед зеркалом прыгала – проверяла, красиво ли у меня получается, а ты все не приходила.
- Ну и что, сама себе понравилась? А про меня подумала, про то, как меня расстроила? – не унималась я.
- Да я расстраивать тебя не хотела, и неужели ты не успела догадаться, что если бы и в самом деле упал этот твой трельяж, то грохоту было бы до первого этажа. Да и как вообще его можно уронить?
Вот об этом я и вправду не подумала: уронить такую вещь – надо силы иметь… Мы быстро довели дело до конца, убрали бумагу, расставили стулья, навели общий порядок.
Красиво стало!
Когда уже причесывали Машеньку перед новыми зеркалами, она поняла все их преимущества. Да и при шитье удобнее стало. Вскоре к этому трельяжу все привыкли, как будто он всегда здесь и стоял: к хорошему привыкаешь быстро!
Однако, потом, в самое не подходящее время, Маша мне часто припоминала всю эту историю. Говорила, что какой-то несчастный трельяж для меня вдруг оказался важнее всего остального. И уже гораздо позже, в каких-то других похожих, но несерьезных случаях, мы вместе часто шутили:
- А, это опять трельяж упал!
Первая маленькая история произошла в июле 1979 года, когда мы с Машей отдыхали в Дальних Камышах, в окрестностях Феодосии. Здесь наша семья привыкла отдыхать уже несколько лет подряд. Сюда возили нас с братом в нашем детстве, сюда же мы потом приезжали с мужем, а теперь вот – с ребенком. Что и говорить, какой восторг вызывало у Машеньки все, что она впервые испытала и увидела в своей детской жизни! Она с интересом вглядывалась в морские дали, весело бегала по горячему песочку дикого пляжа, баловалась и плескалась в соленой воде. Все было в новинку, все было здорово. Почти с утра до вечера мы с ней проводили на море. Шел день за днем, впечатлений становилось все больше и больше.
Жаль, что наступит время, когда придется уехать!
С моей же стороны во всем этом присутствовал практический интерес: я все чаще стала задумываться о том, хватит ли оставшихся двух недель, чтобы научить Машу плавать. Было ей тогда ровно три года, и плавать она еще не умела. Раньше учить ее плаванию было особенно некогда, да, пожалуй, и негде в условиях средней полосы: короткое лето, мало тепла! А тут… Было заметно, что сама она очень хотела научиться плавать, но оторваться от дна никак не решалась. Барахталась у самого берега, болтала руками и ногами, делала вид, что плывет. Несколько раз я пыталась научить ее двигаться в воде правильно, а она все – никак: «включался» тормоз охраны от неожиданностей.
Время шло, и вот однажды, выбрав момент, я решилась на смелый поступок:
Держись за меня. Положи руки на мои плечи, я поплыву подальше и заодно тебя прокачу.
А мне страшно будет!
Нет, совсем не будет. Ведь я хорошо плаваю, а ты – легкий груз. Главное, помогай мне, делай движения ногами, как делала это, передвигаясь на руках по дну.
Маше было очень заманчиво, и она рискнула. Не то, что положила руки на мои плечи, а просто ухватилась, вроде как краб клешнями. Я отплыла довольно глубоко, но так, что мои ноги еще доставали дно, а ее – уже нет. Она привыкла к такому катанию, перестала бояться.
Я спросила:
Ну, как?
- Ой, здорово!
Чувствовалось, что она хорошо держится на воде, осталось чуть-чуть… Тут я быстро перевернулась на спину, выскользнула в сторону и оставила Машеньку, и она продолжила движение по инерции, без всякой опоры. Нужно было видеть ее глаза! И, конечно, нужно было видеть, как она, не ожидавшая от меня такого поведения, стала не беспорядочно бить руками и ногами по воде, теряя плавучесть (чего я так боялась!), а, преодолев панический страх и сумятицу переживаний, в течение нескольких секунд выправилась и почти правильно доплыла до берега.
Зато - что я от нее услышала, можно только представить!
Тем не менее, немного поиграв на песочке, она снова вошла в воду… Я сделала вид, что не наблюдаю за ней. Маша стала играть и возиться с ребятами у самого берега – но недолго. Потом зашла подальше в воду, и вижу: осторожно плывет вдоль берега, часто останавливаясь и отдыхая. Это – уже что-то!
Вскоре я научила ее плавать по правилам, насколько умела сама.
Мама, ты, конечно, жестоко со мной обошлась. Как ты могла? А если бы я утонула! – то и дела напоминала мне она.
Нет, ты бы ни за что не утонула, - уверяла ее я. - Ведь ты и сама была почти готова к плаванию, и я бы не дала тебе утонуть, не сомневайся. Теперь ты плаваешь, а это – большое дело. Воды на свете гораздо больше, чем земли. Каждый человек должен научиться плавать, а как же иначе – в море, в озере, на реке. Понимаешь?
Она, конечно, понимала. Плавать ей понравилось. В течение всего оставшегося времени она закрепляла свое новое знание. Для своего возраста научилась плавать хорошо. С тех пор она воды не боялась, а я получила некоторую уверенность в том, что она сможет уберечь себя на воде.
Вторая маленькая история (с чужим кошельком) случилась в августе 1980 года, когда мы с Машенькой проводили замечательные дни в Геленджике. Как раз зимой, после операции аппендицита, к Маше привязался бронхит, и она долго еще болела. Врачи говорили, хорошо бы на море, но чтоб не очень жарко. Машеньке, конечно, очень хотелось на море. На этот раз удалось купить семейную путевку в Геленджик, в туристическую гостиницу «Солнечная». Сразу мы приехали с ней вдвоем, а Володя должен был подъехать позже. Устроились мы неплохо, кормили вполне прилично, фруктов полно, море рядом. Купаться и загорать – это можно было с утра и до вечера.
Чего же больше?
Маша никогда не бывала в таких местах отдыха, где сразу вместе отдыхало такое количество людей. В Крыму, в окрестностях Феодосии, мы снимали небольшую комнату у хозяйки, и отдыхающих во дворе и на море было не так уж много. А в этом пансионате все было рассчитано на массовый заезд отдыхающих и обустроено иначе: и сам номер, где мы жили, был хорошим, с удобствами, и холлы многоэтажного здания были спланированы с размахом. Было несколько помещений для столовых, залы для игр, для концертов, да и вся организация отдыха была «подстроена» под туристов.
Маша поначалу всему удивлялась: все кругом необычно, непривычно, интересно. Так и ходила иногда, раскрыв рот от удивления. Ребенок есть ребенок! Детскому любопытству не было пределов: и туда хочется заглянуть, и здесь поинтересоваться новеньким. Особенно понравились прогулки по парковой зоне отдыха. Я ей показывала на небольшие аккуратные урны, расставленные по всей территории и ничуть не портившие общего вида. Эти урны были стилизованы под пингвинов, у которых широко раскрыт клюв. Говорила Маше:
- Если не будешь забывать закрывать рот вовремя, то станешь, как этот пингвин с раскрытым навсегда ртом.
- Прямо как урна?
- Даже если и не прямо таким, а похожим на него, так разве от этого нам легче будет? Следи за собой сама.
За собой следила она, конечно же, плохо, а удивляться можно было на каждом шагу. Еще и еще раз мы отмечали, как здесь здорово: живописная растительность, мягко очерченные горы, красивые парки. Веселые развлечения, устроенные специально для детей, вызывали массу удовольствий. А детей в Геленджик приехало, наверное, несколько тысяч, и все разного возраста. Вообще – народу было очень много, ведь самый сезон, да и место для отдыха славилось своей популярностью. С очередными заездами приезжих не убывало, и все – из разных географических поясов. Пляж с утра до вечера усыпан густо, и мы с Машенькой старались устроиться подальше от основной массы отдыхающих, но поближе к линии моря, чтобы никому не мешать, и чтобы купаться можно было рядом – легче за ребенком следить.
А ребенок из воды не вылезал.
По соседству обычно размещались одни и те же компании, и все понемногу привыкли друг к другу. Через некоторое время, однажды придя на пляж, мы обнаружили, что рядом с нашим привычным местом отдыха появились новые лица. Это оказалась молодая семья – юные супруги с маленькой девочкой, которой на вид было чуть больше годика. Сказали, что только что приехали из Воркуты, что там сейчас холодно, а тут тепло и прекрасно. Хотели бы устроиться где-то с ребенком, но пока еще им это не удалось. Поэтому пришли сюда передохнуть и искупаться. Ну, что же, будем соседями. Сначала Машенька попробовала играть с новенькой девочкой, но тут же ей это показалось неинтересным (слишком мала!), и она ушла к другим детям. Спустя час-полтора, родители попросили меня:
- Если вы пока никуда не уходите, не могли бы вы присмотреть за нашей Катенькой? Мы хотели бы отойти, купить чего-нибудь на обед. Мы скоро вернемся, не затрудним надолго.
- Хорошо… - не слишком охотно согласилась я. - Но справлюсь ли я с вашей Катенькой?
- Конечно! Мы – быстро…
И ушли, оставив мне свои вещи, то есть не только полотенца и ласты с маской, а еще и большую дорожную, плотно укомплектованную сумку. Само собой – на покрывале осталась сидеть Катенька, окруженная игрушками, и в руках у нее… переливался всеми цветами радуги огромный кошелек типа портмоне. То ли я его сразу не заметила, то ли девочка его случайно вытащила из каких-то других вещей – не помню. Что это именно кошелек - мне бросилось в глаза не сразу, но когда я это поняла, попробовала осторожно отнять его и дать в руки какую-нибудь другую игрушку. Не тут-то было! Катенька ни за что не хотела выпускать его из рук и, когда я попробовала еще раз переключить ее внимание на яркий мячик, завопила на весь пляж. Я обернулась, далеко ли ушла Маша – ведь за ней всегда нужно следить зорко! Но Маша пока еще не успела никаких дел натворить, а только направлялась в сторону наших соседей по столовой, которых узнала издалека.
Я громко окликнула ее, и она подошла:
- Ну что, и отойти нельзя?
- Можно, только помоги мне. Видишь, что творится? Как быть?
- Мама, мне непонятно: при чем тут я? Но как такую крошку можно доверять чужим людям? – Маша рассуждала почти по-взрослому. - И зачем у нее в руках деньги?
Я посмотрела – и, в самом деле, Катенька успешно раскрыла этот сказочно красивый кошелек и стала вытаскивать из него… (ничего себе!) зеленые купюры достоинством в пятьдесят рублей. Это были очень большие в то время деньги! Тут уже я не выдержала и отняла у нее все, что было в руках. Чего же я добилась? Если раньше на эту сцену смотрели только ближайшие отдыхающие, так теперь происходящим заинтересовалась почти половина пляжа. А Маша тем временем под шумок сбежала куда-то, чтоб подальше с моих глаз… Как только я отняла кошелек, Катенька сползла на самый край покрывала, разбросала по песку все свои игрушки, встала в полный рост и принялась так кричать и плакать, что покраснела, как маленькая тугая вишенка: вот-вот лопнет кожура, и мякоть брызнет спелым соком! Я по-настоящему испугалась, как бы ей плохо не стало, и отдала обратно это несчастный кошелек. Правда, у меня мелькнула мысль вынуть все деньги и отдать ей пустой кошелек. Но как же я могла так поступить? Ведь это – чужие деньги... И куда я их положила бы?
Получив желанную игрушку, Катенька тут же успокоилась, села на старое место, раскрыла кошелек… Уже молча вытащила первую купюру и бросила на песок. Недолго думала, посмотрела на меня и… вытащила следующую бумажку. Удивительно то, что купюр другого достоинства там не было – все по пятьдесят рублей! Казалось, что их – несметное количество. Как же это? И что же думали ее родители, когда оставили мне ребенка с такой суммой денег?! Права, права моя Машенька: разве можно незнакомому человеку настолько доверять? Кстати, а где мой-то ребенок? Вижу – вдалеке возится с ребятишками у самой воды, строят что-то из песка. Ну, ладно…
А весь народ прямо потешался над нами с Катенькой! Я уже не протестовала, а молча подбирала бумажки и подпихивала их под покрывало. Хорошо, хоть ветра не было! Только где же эти бесшабашные родители? Они, наверно, не знают и сами, что оставили в этом кошельке все свои сбережения… Или что же, в той Воркуте - деньги зарабатывают мешками? А вдруг прямо сейчас откуда-нибудь появится некто злоумышленник и отнимет эти деньги у нас с Катенькой? Или вообще, соблазнившись увиденным, какие-то бандиты схватят ребенка, а деньги – в придачу… А что? Запросто, тут такое бывает, наверное, запросто! Да, а если родители вообще не вернутся, куда мне обращаться – со всем этим?
Чего только в голову ни лезло, пока я дождалась их возвращения! Наконец, вижу: со стороны центрального входа по пляжу идут мои знакомые воркутяне, если я их правильно назвала, очень веселые и довольные. Что-то жуют на ходу, в руках несут пакеты и свертки.
Я вздохнула с облегчением…
Когда подошли, я все рассказала, да они и сами все увидели. Странно, но это их ничуть не удивило. Неспешно собрали все бумажки в кошелек, который Катенька отдала им с легкостью, и сказали:
- Да какие ж это деньги? Тут всего-то - на несколько дружеских обедов с коньяком и шашлыками!
Вот это да! И правда, я, скорее всего, мало чего в жизни видела и понимала до сего дня. Понимаю, однако, что на юг едут люди с разным достатком, с разным отношением к детям, к деньгам, ко всему другому, и теоретически такое вполне возможно, но, в самом деле… Воркутяне мои недолго позагорали, искупались, окунули пару раз свою Катеньку. Потом моментально собрались – как по сигналу - и уехали куда-то.
Как все у них быстро выходит!
Мы с Машенькой тоже успели позагорать, поплавать, обсудить только что случившееся. Потом собрались и пошли на обед в нашу столовую. Шли мимо пестрых пляжных топчанов, мимо колоритного южного базарчика, продолжая беседу.
Правда, по дороге невольно задержались возле тех почти натуральных пингвинов, что так и не успевали закрывать рот от постоянного удивления от всего того, что происходит на их глазах с живыми людьми…
Контакты I © 2008-2022
Сальниковы М. и О. I
