История с Диваном, сказка в кресле у камина

          Как только Диван попал в мебельный салон, он тут же подумал, что жизнь всё-таки хороша. Да, здесь ему показалось очень пристойно, не то, что на родной мебельной фабрике, где с утра до ночи царила суматоха, в цехах стояли шум и гам, тарахтели станки, везде валялись деревяшки, скапливались стружки, собирали и двигали мебель. И потом, пока довезли, так бока намяли, что еле отдышался. Зато теперь можно расслабиться и строить приятные планы..

          Диван был большой, добротный, густой терракотовой расцветки, с мягкими подушками, удобными подлокотниками; сам себе нравился чрезвычайно. Поставили его в самом центре зала, откуда открывался хороший обзор. Осмотревшись, он сделал точную оценку шкафам, тумбочкам, столам и прочим вещам; понял, что по сравнению с ним они проигрывают значительно. Значительно! Это очень потешило его самолюбие, но он тут же задумался: какое преимущество это дает ему, Дивану? Наверное, ему ещё долго пришлось бы размышлять над этим, как… Он неожиданно заметил среди мягкой мебели, стоявшей особняком, опрятную Тахту спокойных бежевых тонов. Тахта была повернута к нему только краешком – трудно определить, что она представляет собой целиком, что таится там, за нагромождением книжных полок и стульев, но догадаться было можно, и внутренний голос подсказывал: это – именно она. Диван зажмурился от мысли, что она из высшего света, что она...

          Целый день Диван прикидывал и соображал, как бы познакомиться с ней. Ночью пытался пододвинуться ближе, но не получилось, и всё – по вине этих инфантильных книжных полок и стульев устаревшего образца. До утра его изводила мысль, что вдруг (вдруг!) их увезут отсюда в разные дома; а скорее всего – того и следует ждать… Как же быть? Едва задремал, как наступило утро. Только открыл глаза – увидел, что салон давно работает, и вокруг мебели топчутся покупатели... Что это? Куда-то передвигают… нет, выносят вон из салона приглянувшуюся ему Тахту! Ах, как она и в самом деле хороша, красавица-Тахта! Прямо дух захватило: действительно, девушка – из высшего общества, по крайней мере, с центральной мебельной фабрики. Там, откуда он родом, такие красавицы ещё не появлялись. Сердце Дивана сжалось со всей силой новых пружин… Вдруг к нему подошли, оглядели с разных сторон, побеспокоили подушки и пружины, крепко взялись и понесли к выходу. Успокоился Диван, оказавшись… в крытой машине рядом с Тахтой. «Попасть бы в один дом!», – вот о чём стучали пружины его сердца по дороге к пристанищу. Оба, и Диван, и Тахта, смущённо молчали всю дорогу, поглядывая друг на друга, почти не обращая внимания на тряску и толчки корпусной мебели, нахально наваленной на них сверху.

          Судьба оказалась благосклонной к Дивану и Тахте настолько, что их привезли не только в один и тот же дом, известный миролюбивыми обычаями, но и поставили в соседних комнатах, да так, что они могли сколько угодно смотреть друг на друга, когда открывали дверь в гостиную. Диван прочно и величественно устроился в удобном углу гостиной возле тёплого камина и посматривал на Тахту, стоявшую наискосок – в маленькой комнатке. Поначалу он был настолько доволен своим положением и окрылён нежными чувствами, что не заметил, как неудобно Тахте на проходе: порой она просто содрогалась от сквозняков. Но потом Диван догадался, как ей неловко, вспомнив, что сам так же маялся, пока на складе дожидался отправки с мебельной фабрики. Сам же – часами не отрывал от неё глаз и всё более очаровывался её утонченной красотой…

         Ах, красота требует особенного отношения к себе, а где же оно?!
          Говорят, когда-нибудь красота спасёт мир...
          Но кто ж возьмётся теперь спасать красоту?

          Диван всеми подушками и пружинками чувствовал, что милой его сердцу Тахте становится не по себе, когда одновременно открывают форточку в гостиной и дверь в комнату – сквозняк при этом усиливался. С одной стороны, Диван только и мечтал о том, чтобы дверь в гостиную отворяли как можно чаще, с другой – не хотел, чтобы при этом страдала его любимая. Он ещё долго бы тянул, собираясь познакомиться с ней обстоятельно, но теперь вроде и причина нашлась. Диван решился – и при первом же удобном случае, как только открылась дверь...

         – Любезная красавица-Тахта! – тихонько произнёс он, с волнением поглядывая на Тахту и поскрипывая. – Не знаю, как начать, но хотелось бы предостеречь вас…

          – Меня? – спросила Тахта, словно удивляясь тому, что ею заинтересовались, а сама давно надеялась, что Диван... Диван понравился ей с первой встречи в машине по дороге сюда; с недавних пор почувствовала, что он добропорядочный и заботливый. Она бросила на него робкий взгляд, чтобы лишний раз убедиться: не только симпатичен, но просто неотразим!

          – Да. Я заметил, что вы сутками простаиваете на сквозняке, – продолжал Диван, – Смею утверждать: это вредно для здоровья.

          – Возможно, вы правы… – протянула Тахта, польщённая его вниманием. – Только, наверное, ничего изменить нельзя.

          – Разрешите, разрешите не согласиться, – отвечал Диван и запнулся, не зная, как действовать дальше.

          В доме установился такой порядок вещей: важные вопросы и проблемы жильцов решались при участии всего мебельного сообщества. А сначала было принято обращаться к Комоду, управляющему делами домашней мебели, с обоснованием просьбы или намерения. Диван не знал, о чём просить конкретно. Вдруг откажет? Приводить в качестве довода какой-то сквозняк – легкомысленно... Нет, видимо, прежде следует как-то договориться с Тахтой. Или, напротив, пусть это будет сюрпризом для неё? Диван всё думал и мрачнел, а время шло. Пора что-то предпринимать, а то Тахта простынет не на шутку!

          Наконец Диван, выждав денёк для солидности, всё выложил Комоду. Тот, подумав денька два для важности, одобрил его намерение, и Диван тут же сделал Тахте нежное предложение.

          – Предложение? Мне? – Тахта была растрогана до слёз, хотя ждала именно этого. – Позвольте чуть-чуть подумать!

          – Думайте на здоровье, – отвечал Диван напыщенно, чтобы придать себе весу в глазах Тахты и всего общества, – только не слишком долго, а то, знаете ли, хуже всего – пребывать в неизвестности. Я-то всё уже обдумал в подробностях.

          Тахта согласилась вскоре, хотя могла бы из ложной скромности пожеманиться и оттянуть ответ, но зачем, если двоих всё устраивало? Диван был счастлив, Тахта довольна – значит, лучшего и желать нечего!

          Это так, да не совсем: не одни же они жили в целом доме, не каждому соседу чужое счастье понравится. Можно только представить, сколько завистников скривилось, узнав такую новость, но влюбленных ничего не смутило. Они полагали, что после объявления помолвки недоброжелатели успокоятся и прекратят свои глупости, но не тут-то было: шпилек и булавок им обоим досталось немало! Кроме того, имелось неприятное для Дивана обстоятельство: Кресло. Кресло попало в дом раньше других обитателей и поначалу имело некоторые виды на Тахту, прибывшую вместе с другими новосёлами. Но неожиданно у самого Кресла что-то случилось с колёсиками – и оно долго не могло определить своё местоположение в доме, словно застопорилось и задержалось в прихожей – не то, что этот самоуверенный Диван, устроившийся в тёпленьком месте! Время было упущено. Диван всё понял, но посчитал, что будет ниже его достоинства соперничать с несуразным кособоким Креслом, кичившимся тем, что оно с красавицей-Тахтой – с одной фабрики родом (да кто в это поверит?), что их в одном мебельном цеху произвели на свет. Дипломатичный Комод не дал маленькому инциденту развиться в драму, заблаговременно предупредил Кресло о соблюдении приличий; назревающий конфликт вроде бы «сошёл на нет». Что ж, Кресло просчиталось – и поделом ему за это! В общем, пока всё обошлось…

          Диван торопился со свадьбой, Тахте это льстило, и наконец, после коротких приготовлений свадьба состоялась. В день бракосочетания Комод собрал всех жильцов. Он торжественно поздравил новобрачных и гостей, выдвинул свой самый заветный ящичек, вынул из него заранее приготовленное Постановление в рамке и зачитал его. Постановление гласило:

          – С нынешнего дня уважаемые Диван и Тахта могут считать себя законными супругами, окружающие соседи и родственники обязаны уважать этот брачный союз. Напоминаю, что это – первая свадьба новой мебели в нашем доме, давайте утвердим замечательную традицию, будем продолжать её. А пока пожелаем счастья и здоровья молодожёнам!

          На свадьбе было весело и шумно, без происшествий. Медовый месяц оказался самым счастливым в семейной жизни Дивана и Тахты. Теперь они жили в очень уютной, удобной комнате, где форточки открывали редко, опасаясь сквозняков. Их жизнь текла тихо и складно; соседи несколько угомонились, а если как-то и подначивали новобрачных, то Диван с Тахтой старались не обращать на это внимания – им было дело только до себя. Однако прошло какое-то время, а колкости и подковырки некоторых соседей в адрес Тахты не прекращались, становились всё изощрённее: нет-нет, да и подденут лучшие чувства мягкой на вид мебели. Вот уж нравы Средневековья! Капля камень точит, а булавка обивку колет – и Тахта стала всё чаще вздрагивать от зацепок и обид, а жаловаться Дивану не хотела.

          – Что-то ты нынче не в духе, Тахта моя, подруга ненаглядная, – добродушно говорил Диван, просыпаясь после полуденного сна. – Просто не в настроении или обидел кто, дорогая?

          – Не обращай внимания, это я так, отвлеклась, задумалась о прошлом, – отвечала Тахта неохотно. – Не стоит, наверное, попусту и вспоминать о нём…

          – Ну, тебе виднее, – соглашался Диван, припоминая о своём прошлом, не таком уж сером и скучном, как казалось раньше, кстати сказать. И что в прошлом могло быть у Тахты? Кресло, что ли? Так это несерьезно!

          А Тахта продолжала переживать, невольно пеняя на виновников своих переживаний, вернее, виновниц. И первой виновницей она полагала надменную, на первый взгляд, Софу; та уж такой высокомерной казалась вначале, а на поверку вышло другое. Ну чего ей ещё надо? Живёт совершенно отдельно, места занимает – половину комнаты, да так поставила себя, что все у неё в услужении. Капризничает, сколько хочет, и любой её каприз выполняется! И что привязалась к семейной паре? Стала лезть в подруги к Тахте – пожалуйста, принялась давать советы – тоже неплохо, но когда (и представьте, далеко не в молодом возрасте) сменила неброскую обивку на яркую и пёструю, то… То у Дивана просто зарябило в глазах! Вот не хватало – Тахта не выдерживала и принималась плакать, да плакала так сильно, несдержанно и подолгу, что это стало действовать Дивану на нервы.

          – Душенька моя, в чём дело? – с досадой морщился Диван, которому не нравились женские причуды. – Мало ли что кому в голову придёт, какая фантазия разыграется: о вкусах мягкой мебели спорить бесполезно. Да не ревнуешь ли? Полно! Ты должна всегда быть уверена во мне и помнить о моей стойкой привязанности к скромным формам и расцветкам – к твоим, заметь!

          Однако Софа не ограничивалась никакими рамками, и Тахта расстраивалась не на шутку – она не ожидала такого оборота. Тогда их сосед Книжный Шкаф, самый пожилой обитатель дома, уже давненько наблюдающий за этой милой парой и глядевший на их семейную перебранку через призму книжной мудрости, порылся в своих запасах и отыскал для Тахты утешение – книгу «Они жили долго и счастливо» – о том, как сберечь счастье, обретённое смолоду.

          – Это мне поможет? – спросила Тахта.

          – Это поможет вам обоим, – с воодушевлением пообещал благодушный Книжный Шкаф.

          Книжный Шкаф был воспитан по классическим правилам и недолюбливал, когда их нарушали. Он за свою жизнь успел пожить в разных, но хороших домах; понимал, что Софе – совсем не место в приличном обществе. Да если дело было бы только в Софе или, скажем, в Двойняшках-Кроватях, так и сверкающих крахмальным нижним бельём перед статным Диваном! Ведь Диван-то и сам оказался чувствительным чересчур и уж так посматривал на запальчивых прелестниц, что те просто млели от восторга.

          Книжный Шкаф всё примечал, да что толку? Попробовал, правда, сделать Дивану внушение наедине, но...

          – Разве я сам «рвусь в бой»? – спрашивал Диван. – Нет, первым никогда не начинаю. Это всё они…

          – Да, но вы никогда не пресекаете такие «штучки!»

          – Пресекать? – искренне удивился Диван. – Это было бы слишком… слишком жестоко по отношению к одиноким дамам, лишённым мужского внимания. И чем худо слегка ободрить их?

          Диван с досадой отмахивался от ворчливого старика, этого вечного «советчика-неудачника» Книжного Шкафа, но уж от начальствующего Комода отмахнуться невозможно. А тот явно не одобрял его поведение:

          – Вот, смотрите-ка сюда, любезный. Недавно одной из наших юных Табуреточек торжественно сделал предложение респектабельный Сундук, но она, глядя на вас, принять его предложение всё-таки не решилась.

          – Почему это? – снова удивился Диван.

          – А потому. Табуреточка говорит: «Как только на мне женится, так и охладеет, а потом станет относиться как к собственности, а глаза пялить – на моих сестёр: вон сколько Табуреток вокруг, а Сундук – только один!»

          – И чем я виноват? – заартачился Диван.

          Комод выразительно промолчал в ответ, оглянувшись, не слышит ли их разговор несчастная Тахта. А Тахта… Она-то всё замечала, страдала нешуточно, но с некоторых пор старалась переживать молча. Надолго бы её хватило? Неизвестно, чем бы дело кончилось (вполне вероятно, что и разводом!), как однажды Тахта почувствовала, что ждёт пополнения семейства. Объявила об этом Дивану, тот безумно обрадовался. Моментально откинул в угол свои невинные увлечения, чтобы не нервировать супругу: ей – в её-то положении – никак нельзя волноваться.

          Как же приятно думать о том, что у него будет наследник!
          Диван ликовал, не сдерживаясь, – ожидал сына...
          Поделился своей радостью с Комодом, а тот отвечал ему:

          – Надеюсь, теперь вы образумитесь. Первое рождение младенца в нашем доме – событие для нас; рождение в семье, а не под чужими руками, с позволения сказать, «в пробирке» (то есть в условиях планового эксперимента), в казённом доме либо на мебельной фабрике. Вы должны помнить об ответственности перед супругой и обществом. Так гласит Постановление! На вас обоих смотрят все жильцы. Понятно?

          Чего ж не понять? Узнав об этой новости, «милые» соседи и соседки несколько осадили себя и поумерили страсти – однако, известное дело, ненадолго: посмотрим ещё, что и как. Посмотрим… Через положенный срок у Тахты родилась дочка, замечательная девочка, Кушетка.

          – Ну, девочка так девочка: все дети хороши! – обрадовался Диван. Книжный Шкаф расчувствовался и тут же подарил им подходящую к случаю книгу «Родителям о детях», которую Диван взялся изучать тщательно, особенно раздел о нравственном воспитании.

          Изучать-то изучал, а на самом деле… Прошел месяц-другой, и Тахте стало ясно, то её супруг не оставил прежних мыслей насчёт соблазнительных соседок, недолго сдерживался, играя роль идеального отца, но тут же принялся за старое. Ей всё горше и горше было глядеть, во что превращалась её жизнь, да куда же с ребёнком денешься? Кто и где так уж её ждет? Хотя… Благовоспитанной Тахте никогда и голову не приходило, что не помешало бы изредка словечком перекинуться, к примеру… с неприкаянным Креслом, так и не потерявшим интереса к ней:

          – Куда так спешишь жить, соседка дорогая, никогда не взглянешь на меня? Чай, забыла, что мы с тобой родня, хотя и дальняя. Могла бы быть со мной малость приветливее... Я ведь не из последних кавалеров буду!

          Кресло не оставляло прежних притязаний, только до сих пор устроиться получше так и не смогло – обреталось в той же прихожей, где «прописалось» с самого начала. Зато решило никому не давать проходу и специально для этого время от времени останавливалось поперёк неширокого коридора, чтобы контролировать всех и вся. Ну, пусть себе стоит, кавалер отставной… Тахта никогда не давала повода думать о себе как о ветреной, доступной женщине, как о предмете… удобной для кого-то мебели. Она взяла за привычку не отвечать на оскорбительные и унизительные выпады, игнорируя их. Да что Кресло! А Диван-то… Ах, Диван-Диван – чего ему надо? Вот если бы супруг относился к ней как во времена их знакомства… Жаль, хватило его только на то, чтобы «пыль в глаза пустить»! Как скоро он выказал себя таким слабохарактерным: и оставить его невозможно, и прощать постоянно – терпение иссякало.

          Уныние все больше охватывало Тахту…

          Кушетка подрастала, не вникая в сложности отношений между родителями, да и правильно делала: у детей своя жизнь. Обстановку в доме изучила быстро; тут редко что-нибудь менялось, а многое и надоело. Новенького же очень хотелось... Живут же другие, в других-то домах! Скоро сдружилась с дворовыми детьми и все реже проводила время с родителями – пусть ругаются и разбираются в своих делах без свидетелей. Незаметно Кушетка подросла, стала привлекательной, даже красивой. Когда юная девушка появлялась перед гостями вместе с отцом, те несказанно удивлялись:

          – Ай да красавица! И когда же успела вырасти?

          Сама Тахта старалась как можно меньше показываться публике, хотя Диван настаивал: пусть все полюбуются на неё! Раньше Тахта тоже любила приятное общество, но потом стала быстро утомляться, всё чаще искала уединения. А теперь возникла и новая причина «быть в тени»; и если прежде ей приходилось отговариваться легкими недомоганиями (мигренью или бронхитом), а то какими-то пустяками (это – из-за супруга!), то сейчас она вновь ждала прибавления семейства.

          – Ну, уж теперь-то будет сын! – довольный Диван торжествовал заранее и не ошибся. Родился сын Пуфик, симпатичный упитанный малыш, и у Дивана потеплело на душе: сын так похож на него!

          Тахта повеселела и словно воздушнее стала
          – ей было приятно, что она угодила мужу;
          глядишь, ещё наладится семейная жизнь!

          На какое-то время в семье воцарился покой. Однако ироничная Кушетка любила острить по этому поводу, потому что не верила, что мир – надолго. Ну, это у неё – возрастное, не стоит обращать внимания… Не обращать?

          Когда у Тахты и Дивана родилась еще одна дочь, Банкетка, все соседи приходили полюбоваться на неё: прелестнее ребёнка не видел никто! Родители были рады, хотя и озабочены: трое детей – всё-таки что-то да значат… Дети – сама стабильность семьи. Казалось бы, отцу семейства пора остепениться... Тем не менее, время после рождения третьего ребёнка запомнилось супругам как наиболее спокойное и приятное – не считая медового месяца, конечно.

          Книжный Шкаф радовался за них, но недолго. От него не укрылось то, что Диван продержался чуть-чуть и снова взялся за прежние грешки. Да и то – Книжный Шкаф видел этот Диван насквозь… А Тахту жалко и всё тут! Интеллигентная, добрая, беззащитная… Шкаф долго сопел и пыхтел, обследуя самые дальние свои полки и вороша сокровенные запасы. Наконец, вынул на свет очередную умную книгу, полузабытую всеми «Философию любви», и подарил её Дивану и Тахте на юбилейную годовщину свадьбы. Сказал:

          – Полюбопытствуйте, что большие умы написали, не сочтите за труд. Да не откладывайте в долгий ящик: ведь стоящих книг всё меньше становится, в основном их давно порастащили, а новые-то – не тому учат.

          Книжный Шкаф понадеялся, что они почитают книгу и…

          Что книга! Тахта плохо себя чувствовала, и ей становилось всё хуже и хуже: то просто покашливала, то заходилась кашлем, то преодолевала приступы бронхита. То холодом окатит – придвигалась к камину, то жаром обдаст – подавалась к форточке; словом, замучилась бедняжка. Она не любила призывать докторов, старалась не обращать на себя внимания, да и когда заниматься собой или книжки умные читать? Дети и муж требовали постоянных забот. Она лечилась время от времени, но не могла обрести прежнее здоровье и находила объяснение своему состоянию... в философии жизни.

          Была признательна старику Книжному Шкафу, так нежно относящемуся к ней; вот, снова книгу подарил, самую лучшую, наверное, и на большее он вряд ли способен. Жаль, сильно состарился, выглядит удручающе, передвигается еле-еле, языком едва шевелит, мысли путает, да и заговариваться что-то стал, глядишь – запросто рассудка лишится!

          Полистал-таки и Диван эту «Философию любви», показалось сложно. Заглянула в книгу проказница-Кушетка – подняла на смех и Диван, и Книжный Шкаф, и всех философов, вместе взятых: устаревшие элементы! На дворе двадцать первый век, век мебели в стиле «модерн», а они в бабушкины сказки верят… С тех пор Кушетка книг не читала, а развивала мягкость характера, что ценится в комнатной мебели – посторонними.

          Пуфик и Банкетка росли вместе и на старшую сестру походили мало, быстро набирались ума-разума, чем радовали мать. Диван уже входил в почтенный возраст, немного остепенился, но «горячая кровь» нет-нет, да взыграет, и как пойдёт…

          – Детей стыдно, – разговаривая сама с собой, вздыхала Тахта.

          Она давно смирилась со своим положением. Кресло всё еще посматривало на неё, да не часто: Тахта заметно осунулась, постарела, подурнела. А тут ещё и с Книжным Шкафом непоправимая беда приключилась – так скрутило бедолагу… Словом, отобрало речь, парализовало движение, остановилась мысль. Скончался скоропостижно, хорошо, не на глазах у детей.

          «Первый звонок в дверь нашего временного благополучия», – подумала Тахта и почувствовала, что начинается очередной приступ мебельного бронхита: пыль переживаний забила все поры – так зашлась кашлем, что еле удержалась на ножках. Диван на этот раз сам увидел, что с супругой нелады (не прикидывается), и вовремя подставил подлокотники, а то брякнулась бы на пол – каркас не соберёшь!

          И где только носит эту Кушетку, когда матери так плохо?

          Диван уж давно стал примечать, что Кушетка любит проводить время как можно дальше от дома. Рассказывали, что видели её в одном неприличном заведении, в сомнительной компании Барных Стоек и Пивных Ящиков. А то, не стесняясь соседей, не обращая никакого внимания на сплетни у себя за спиной, часами кокетничает с неряшливыми ухажерами неизвестного сословия, да ещё под самыми окнами.

          – И какое всем дело до моей личной жизни? – заявляла она с презрением. – Самим-то уже из дому не выползти – вот и завидуют моей свободе. Гляньте-ка: все свои стяжки, гвозди и шурупы сточили, мои пружинки перемывая. Поберегли бы лучше себя, чем меня со свету сживать!

          Две сердобольные соседушки-компаньонки, дородная простоватая Тумбочка и изящная манерная Цветочная Подставка, проживающие в бельэтаже (как говорится, в тесноте, да не в обиде), начинали и заканчивали день, обсуждая поведение легкомысленной Кушетки.

          – В кого она такая уродилась? – заговаривала первой Тумбочка. – У Тахты фривольных задатков я никогда не замечала. А Диван по молодости допускал лёгкий флирт…

          – Что верно, то верно, – подхватывала Цветочная Подставка, чтобы поддержать разговор. – Но с годами умнее и сдержаннее стал. Да и прежние невинные его интрижки – чистое баловство. Больше раздували, чем было на самом деле!

          – А может, всё-таки гены виноваты? – заскрипела дверцей Тумбочка. – Давай-ка разберёмся!

          – Где уж нам такие тонкости понять! – возразила Цветочная Подставка, чрезвычайно довольная тонкостью своей мысли.

          – Нет-нет, если уж не нам с тобой, то никому другому не под силу уразуметь, что к чему, – с воодушевлением изрекла Тумбочка. – Рассуждаю так. Диван устойчив, массивен, настойчив, а Тахта хрупка, нежна, покладиста. Да, и отсутствие у Тахты жёсткой спинки, то есть отсутствие твёрдости, видимо, сыграло определённую роль в воспитании старшей дочери.

          – Выходит, образ отца и фигура матери… – начала догадываться Цветочная Подставка.

          – Нет, сама по себе фигура тут ни при чём, – возражала Тумбочка, подхватывая упущенную мысль, одновременно заталкивая обратно вечно вываливающиеся из неё какие-то свёртки, пакетики и мешочки.

          – Как – «ни при чём»? – обижалась Цветочная Подставка, гордившаяся своей стройной фигурой, считавшая, что ей нет равных во всём доме, потому не боявшаяся никакой конкуренции. – И пойми, даже гены…

          – Вот-вот, – разволновавшаяся не на шутку Тумбочка не смогла продолжить прежние размышления, но, пользуясь случаем заявить о себе, произнесла: – Не припомню ничего подобного в моей биографии. Да и биография Тахты… Кто о ней хоть одно дурное слово сказал? Словом, как бы то ни было, легко ли родителям смотреть на такую-то дочь?

          – Да-да, твоя правда, – брезгливо скривилась Цветочная Подставка, небрежно поправляя съехавшие набок ярко-розовые цветы герани в пузатом горшочке. – Пора бы Кушетку замуж выдать, а за кого? Кто возьмёт, когда по пятам идёт дурная слава?

          И другие соседи поговаривали о Кушетке примерно так же. Тахта не прислушивалась специально, но сплетни до неё доходили: она всё больше сокрушалась о том, до чего докатилась её дочь. Да и с Диваном... Всё это ужасным образом влияло на нервную систему Тахты, болезни так и липли к ней. Диван временами поддавался высоким чувствам ответственности за семью, начинал утешать Тахту, страдающую всё сильнее и сильнее, одёргивал Кушетку, распоясавшуюся до предела. Но то и другое помогало плохо. Тахте становилось хуже и хуже, а Кушетке всё было нипочем. Ах, как же неприятно было и самому Дивану! Радовало, что младшие дети, Пуфик с Банкеткой, нежно любили своих родителей и не слишком огорчали их. Что там происходит у старшей сестры, им было непонятно. Вот маме плохо становится, это они замечали…

          А Тахта сдала настолько, что это стало заметно всем.
          Она уже потеряла прежнюю стройность,
          стала рыхлой и дряблой,
          кашляла всё глубже и сильнее,
          так что дном почти касалась пола.

          Наконец, стала рассыхаться с огромной скоростью – может, потому что слишком долго простояла когда-то у камина, как того хотелось привередливому Дивану? Уже два раза Тахту лечили основательно (меняли центральные пружины) и один раз перетягивали обивку – больше она не выдержит ни одной подобной операции. Диван скрипел и гудел всеми пружинами, раздумывая о будущем, оно не обнадёживало.

          Надо же – тут ещё и Кушетка, приучившая всех к своим частым отлучкам, пропала надолго. Ждали-пождали – пришло письмо, и не откуда-нибудь, а из столицы, из дома временного содержания благородной мебели. Кушетка писала, чтобы о ней не беспокоились впредь, у нее всё нормально, а свою дальнейшую судьбу она устроит сама. Привет соседкам!

          – Что это за дом, чем она занимается, куда писать ответ – ничего не сообщила... – Тахта вздохнула и скорбно посмотрела в окно: где там столица? – И чем здесь было плохо, кто ей мешал?

          Диван не знал, что отвечать, зато соседи хором вопили:

          – Мы так и знали, мы всё видели, предупреждали!

          Причитали без остановки, пока Комод не прикрикнул на них. Он велел прекратить истерику; пришлось подчиниться... А зачинщицей всего была та самая Софа-поджигательница, которая век, кажется, прожила, да так и осталась с не приведи какой репутацией, и не только в доме или квартале... Вот ведь тупая, непробойная скандалистка; ничего её не берёт!

          Тахта же пропускала эти выпады, с удивлением сознавая, что ей становится почти всё безразлично. Она терялась в догадках по поводу Кушетки и целиком озаботилась воспитанием младших детей, испытывая к самой себе все большее равнодушие и почти перестав обращать внимание на Диван. Тахту всё больше беспокоил надсадный кашель, усиливающийся день ото дня, – такая пылища вокруг! Вот так вот... Она терялась в догадках по поводу Кушетки и целиком озаботилась воспитанием младших детей, испытывая к самой себе все большее равнодушие и почти перестав обращать внимание на Диван. Вот так вот! Кто бы мог поверить, глядя на неё, трясущуюся от раздирающего кашля и похожую скорее на неустойчивый топчан, что в молодости её называли не иначе, как красавицей-Тахтой? Диван редко разговаривал с супругой, опасаясь, что при разговоре с ним Тахта разнервничается, сорвётся и перейдет на жуткий кашель.

          – Как же я виноват, – укорял себя Диван, глядя на Тахту, когда та забывалась в коротком сне. – Как я мог не оценить её, как только допустил, чтобы жизнь так неласково обошлась с моей первой и последней любовью? Жаль, что прошлое не воротить!

          А иногда старался совсем не смотреть в сторону Тахты – от стыда; казнил себя за свой непреходящий эгоизм... Но чем это могло помочь ей или ему?

          Сам Диван старался держаться молодцом,
          но и его здоровье уже пошаливало –
          колики в левом боку предупреждали о бренности жизни.

          Он как-то быстро скукожился, накренился и вскоре перестал считаться дамским любимцем, начал забывать прежние увлечения. Часто задумывался по-отцовски: где Кушетка, что с ней? Этого не знал никто... Подобрал заброшенную когда-то и покрывшуюся пылью книгу, ту самую «Философию любви», перечитал несколько глав – как верно написано, да поздно дошло! Жалко, не с кем поделиться своей личной философией...

          Тахта, чувствуя себя всё хуже и хуже, попросилась в свою девичью комнату.

          – Что же, опять – на сквозняк? – остановил ее Диван.

          – На сквозняк… – прошептала обессилевшая Тахта, умоляюще глядя на супруга. – Мне свежего воздуха не хватает, так разреши…

          Комод видел, что дела Тахты очень плохи – а ведь по возрасту ещё довольно молода! Приказал Дивану – не возражать, и Тахту еле перетащили туда, куда ей хотелось, после чего она потеряла сознание от изнеможения. Сделали искусственное дыхание, и она очнулась еле-еле... Желая облегчить положение Тахты, Комод выделил Дивану две детские путевки – и Пуфик с Банкеткой отправились в оздоровительный лагерь мягкой мебели, чему были очень рады. Как только дети уехали, Диван почувствовал пустоту и одиночество, чего никогда раньше испытывать не приходилось.

          К Тахте старался заходить пореже, чтоб не беспокоить её.

          Состарившееся одинокое Кресло так и кряхтело посреди прихожей, задирая и подзуживая всех, кого можно, кроме Комода, а вот Дивану сочувствовало:

          – Я-то помню, как хороша была душечка-Тахта по первой молодости. Мечта недосягаемая! Богиня… Да и теперь, если бы о себе больше заботилась раньше, все призы на конкурсе мягкой мебели взяла бы!

          Дивану было горько слушать эти рассуждения «о конкурсах и богинях», но надо же с кем-то разговаривать, хотя бы и не касаясь философии... Так и проводил вечера рядом с Креслом – спасибо, не в одиночестве. Днём заглядывал к Тахте, привыкшей к его приходам, как к визитам… обходчика или сторожа, почти постороннего ей. Самого стало всё чаще «прижимать» в боку, иногда так скрутит – прямо пружины сворачиваются. Неужели он когда-то нравился сам себе? Тогда ничего нигде не болело, неприятности проходили быстро, а теперь-то… Раньше и соседи их семейством живо интересовались, а сейчас резко поутихли и присмирели, да почти забыли о них.

          Одно только Кресло числилось в приятелях;
          да и кто кому особенно нужен,
          когда у старости свои заботы?

          ...Однажды Кресло так и не дождалось, когда придёт Диван на вечерние посиделки. Оно, недолго собираясь, подкатилось расшатанными движениями к гостиной – никого нет. Тогда направилось напрямик к Тахте. Не успели двери её комнаты распахнуться, как на пороге появился Комод, осунувшийся и постаревший за один день.

          – Всё, можешь не кататься без толку туда-сюда, – сказал Комод удрученно. – Успокойся, да силы побереги.

          – А где… Где они? – Кресло попыталось протиснуться в узкую дверь, оттесняя Комод правым боком.

          – Экий ты непонятливый, – остановил его Комод. – Ну, нету их больше, нету, ясно?

          – Как – нету? – обомлело Кресло.

          – Так… Сегодня утром обоих вынесли… на свалку, – с грустью произнес Комод.

          – По… Почему? – едва пролепетало Кресло, не в силах быстро освободить проход и понимая, что спрашивать дальше глупо.

          – Потому… – отвечал Комод. – Вместе в наш дом приехали, вместе его и покинули – в один день.

          – В один день… – Кресло всхлипнуло, взвизгнуло, развернулось на крепких ещё колесиках и покатило восвояси: следует поберечь себя, ведь ему не с кем в один день…

Яблоко жизни

          Пока не заболеешь, на жизнь смотришь совсем по-другому… Мария не припоминала, чтобы так заболевала раньше. Началось с небольшой простуды, потом «прицепилось» – ангина, кашель, ОРЗ; дальше – осложнения: миозит, остеохондроз… и прочее. Муж настоял, чтобы положили в госпиталь, мама обещала, что с детьми справится. Положили в неврологическое отделение. В палате, где находились еще три женщины, Марии не понравилось, и не потому, что там было плохо, а, наверное, просто болеть не привыкла. Да и соседки (хоть и ни ей, ни друг дружке не ровесницы) говорили об одном и том же: о болезнях, семейных неурядицах, а чаще пересказывали разные сплетни. Мария старалась помалкивать, не ввязываясь в разговоры. Зачем ей это? Скорее бы, скорее вылечиться и уйти домой – вот чего ей хотелось с самого начала. Почти всю первую неделю не вставала – только в столовую да на уколы, прогревания, анализы...

          В голову приходили разные мысли, иногда самые нелепые!

          И зачем жизнь устроена так, что люди должны болеть?

          Уже в первые дни она заметила, как по вечерам в коридор из предпоследней палаты выезжал в кресле-каталке, ловко с ним управляясь, молодой еще человек. Однажды, проезжая мимо Марии, задержавшейся у кабинета дежурной медсестры, он обронил на пол свернутую в трубочку газету. Мария тут же нагнулась, хотела поднять…

          Подняла, конечно, но еле разогнулась: спину пронзила боль.

          – Ну, зачем же вы так… – сказал он. – Я бы смог и сам – нет, не сам, а кто-нибудь помог бы. Зря вы, небось, себе навредили!

          – Ничего, сейчас полегчает, – ответила Мария, вымученно улыбнувшись. – Простите, пойду к себе.

          В палате спросила у сестры, которая принесла вечерние градусники:

          – Кто это у вас на коляске разъезжает?

          – А, это Анатолий Скуратов, наш, наш больной, – отвечала та на ходу. – Несколько раз в году его лечим.

          – Что же с ним?

          Медсестра посмотрела на нее снисходительно и покачала головой:

          – Мария Афанасьевна, у него – совсем не то, что у вас, да и у всех остальных. Не озадачивайтесь. Поняли?

          На другой день пришел муж, Валерий, принес, что Мария просила. Передал привет от домашних, с работы.

          – Что, лучше тебе? – спросил он.

          – Конечно, – улыбнулась Мария, не привыкшая к долгим разлукам с семьей, с Валерой. – Разве может стать хуже, когда сразу столько людей заботятся обо мне?!

          – Чего народу говорить?

          – Это и говори. – Она вспомнила, что... – Валера, кстати: наверное, недели две проваляюсь тут. Представляешь?

          – И ладно, – он смотрел на Марию с нежностью; чувствовалось, что устал, замотался. – Не переживай. У детей все в порядке. Скоро каникулы – норовят на улицу, за уроки не усадить. Правду сказать, скучают они без тебя… Олечка прямо рвалась сюда, а Кирилл приказал, чтобы ты отлеживалась, мол, намаяться еще успеешь!

          – А мама как?

          – Ну, Анастасия Григорьевна не унывает! – Валера засмеялся, вспоминая напутствия тещи, какими она провожала его сюда. – Велела о детях не беспокоиться, ко всему относиться с терпением.

          – Я тоже сильно соскучилась, – вздохнула Мария. – А Оля исправила тройку по русскому?

          – Вот и не знаю… – Валера наморщил лоб. – Да забудь ты пока обо всем! Исправит еще, успеет к концу четверти, я проверю. А ты давай держись, полечись тут, даже если поскучать придется, лишь бы поправилась. Смотри у меня, лечись как следует… – он вспомнил о своих делах, которым не было конца и края. Посидели еще немного, поговорили… – Ну, давай, не грусти напрасно, а мне пора.

          – Уже?

          – Ага, – Валера засобирался. – Не провожай, сам дорогу найду.

          Через несколько дней Марии разрешили гулять во дворе. Только одеваться – теплее: весна обманчива! Мария что-то не решалась высунуть нос на улицу, отвыкла от прогулок до такой степени, что даже в холл выходила только изредка.

          Выезжал туда же и Анатолий. В этот раз Мария увидела его, подошла.

          – Как дела, Анатолий? Мне сказали, что вас так зовут.

          – Да, меня все знают, – медленно, немного запинаясь на согласных звуках, произнес он. – А вас как величать?

          – Меня? Мария Филатова, Мария Афанасьевна – просто Мария,– она не знала, о чем можно говорить с человеком, больным так… так серьезно. – Я давно не лежала в больницах, а теперь угодила… Но, думаю, дело идет к завершению, скоро выпишут.

          – Замечательно, а меня – не скоро, как минимум через месяц.

          – Боюсь и спросить: почему?

          – Вот и не спрашивайте! – махнул рукой Анатолий, криво усмехнувшись. – Ладно, поеду. Скоро ко мне гости придут, хочу их встретить. Отвезут в душ, помоют, то да се. До свидания!

          Мария вернулась в палату, прилегла, задумалась... Жалко парня! После ужина пошла позвонить домой: там все хорошо. Валерия Игнатьевича посылают в командировку на неделю, по его снабженческим делам, но раньше, чем через неделю, ее и не выпишут. Хочется, хочется вернуться, уже надоели казенные стены! На работе близится квартальный отчет, да и маме нелегко ухаживать за детьми, управляться по хозяйству…

          На другой день пришли две девочки с работы, принесли огромную сумку гостинцев.

          – Да куда ж столько, мне не осилить! – удивилась Мария.

          – Ничего, поправляйтесь, Мария Афанасьевна; это от чистого сердца – наши собирали!

          Что тут делать? Сумка тяжеленная! Оставила пока в палате, а вечером спросила у медсестры:

          – Можно ли угостить чем-нибудь этого… Анатолия Скуратова?

          – Почему нельзя? Конечно, можно, ведь к нему особенно часто не приходят, пусть порадуется.

          Мария сложила банки-склянки, фрукты и конфеты в пакет; подошла к нянечке, просила передать. Та тут же и отнесла, одобрительно взглянув на Марию. Утром Марию вызывали к начальнику отделения, на консультацию. Решили, что добавят новые лекарства, уменьшат количество уколов, отменят физиотерапию. Да! Выпишут к понедельнику.

          После тихого часа Мария сходила на массаж, потом отдохнула – посидела в холле, поразмышляла о себе. Сколько можно киснуть? Все, хватит болеть, размышлять, без дела маяться, пора встряхнуться… Вернулась в палату, вытащила сапоги, шапку, надела пальто прямо поверх махрового халата, намотала на шею платок, вышла на улицу: надо же заново привыкать к здоровой жизни, к свежему ветру! Во дворе встретила Анатолия, все на той же коляске. Он был одет в куртку, ноги укутаны одеялом. Рядом приятный мужчина нетерпеливо прикуривал сигарету.

          – Мария Афанасьевна! – поприветствовал ее Анатолий. – Как я рад! А со мной – Федор, мой друг с детства. Федя, ты что, уже уходишь?

          – Ага, только завезу тебя в палату. – Федор посмотрел на Марию с напускным безразличием, сделал две короткие затяжки и поправил одеяло на ногах у Анатолия.

          – Не, в палату меня не надо, – остановил его Анатолий. – Это я и сам умею. Мы тут с Марией погуляем немножко. Ладненько?

          Мария сказала, что может погулять, но не больше получаса.

          – Вот и я столько же. До свидания, Федя, – Анатолий улыбнулся.

          – Звони, если что. Ну, будьте… – Федор ушел, подкатив Анатолия к широкой асфальтовой дорожке: по ней будет удобнее ехать. Анатолий проводил его долгим взглядом и, взглянув на Марию, взялся за рычаги управления. Коляска покатилась довольно легко, Мария шла рядом.

          – А вы сами сможете… – она никогда раньше не присматривалась, как передвигаются инвалиды на колясках без посторонней помощи, да и почти не сталкивалась с этим. Да, не позавидуешь.

          – Еще и как смогу, вас, Мария Афанасьевна, беспокоить не стану, – опередил Анатолий возможные вопросы.

          – Я вовсе не к тому сказала, не к тому хотела спросить...

          – Ладно, понял, – Анатолий покатил коляску быстрее, и Марии пришлось прибавить шаг. – Спасибо за вчерашнее угощение. Вкусно – полжизни бы отдал! Нет, это просто шутка такая. Не подумайте, что я с голоду пухну.

          – Нечего мне думать! – Мария встряхнула головой, отгоняя пустые мысли.

          – Вот и ладненько.

          Мария с удивлением наблюдала, как быстро Анатолий работает руками, как ловко обращается с коляской, как размеренно вращаются ее колеса. Казалось, все получается легко и просто!

          – Что, раньше такого не видела? – спросил Анатолий, наблюдая, какой эффект производят его действия на Марию.

          – Видела, наверное, но… не так близко.

          – А, это… Это, знаете, может случиться, ну, не с каждым, конечно…

          – Я думала, что такие болезни – с детства, – осторожно произнесла Мария, не зная, что вообще говорить.

          – Не с детства, хотя… – Анатолий догадывался, что Мария не имела представления о подобных заболеваниях. – Вижу, вы меня жалеете. Я бы и сам себя жалел, да поздно уже.

          – Как же… Как это произошло? – вырвалось у Марии.

          – Интересуетесь? – Анатолий усмехнулся. – Не обижайтесь, я… не к словам цепляюсь… Просто устал я от своего положения, устал ждать, что будет хуже и хуже.

          – Почему нельзя ждать улучшения? – удивилась Мария.

          – Зачем ждать того, что не будет никогда?

          – Никогда?

          Анатолий остановился и спросил, глядя на Марию пристально:

          – …Мария, простите, сколько вам лет?

          Мария в ответ пожала плечами:

          – А что? Это имеет для вас значение?

          – Нет, но мы, я вижу, близки по возрасту – значит, вам легко сопоставить… – Анатолий неожиданно замолчал. – Мне тридцать девять лет, и десять из них я болею, а восемь – фигурально выражаясь – прикован к этому креслу. Видите?

          – С вами что-то случилось? Как раз восемь лет назад? – осторожно спросила Мария, прикидывая, что у нее было в то время.

          – Вот, вот… Скажи кто раньше, ни за что бы не поверил. Жил себе и жил, да так, что завидовали – через одного. Теперь-то – было бы чему... Врачи говорят: рассеянный склероз. Это неизлечимо.

          – Я ничего не слышала о таких болезнях и таких диагнозах.

          – Бог тебя миловал, прости, что обращаюсь на «ты». Можно? – Анатолий улыбнулся.

          – Конечно, можно: мы же почти ровесники, – ответила Мария. – Но… как же так? Чтобы не было улучшения? Ведь любая болезнь, наверное, как-то поддается лечению.

          – Любая? – Анатолий бросил острый взгляд на Марию, вздохнул. – Куда там! Угораздило же меня… Ты – такая деликатная, воспитанная, угостила меня давеча… Очень вкусно, спасибо тебе… Я за тобой наблюдаю, я внимательный; встретил бы я тебя раньше, да не болел бы при этом… – Анатолий помрачнел, но тут же придал себе бодрости: – Эх, устроен-то я был хорошо! Женился по душе, жена – красавица. Родился сын. Все выходило отлично. Преград на пути не было, никто не мешал, начальство уважало, все проблемы решались быстро, в два счета. Носил я погоны; как закончил училище – сразу попал в транспортную милицию. Там и работал… Слышала про такую службу?

          – Никогда, – отвечала Мария, которая и на самом деле никогда ничего общего не имела ни с милицией, ни с транспортной милицией. Она удивлялась, да не очень – чего только на свете не бывает!

          – А я долго работать собирался. И не нужно мне было в каких-то очередях на квартиру стоять, на машину – тоже, добывать товары и продукты – не приходилось. Мы такой контингент обслуживали, что все это нашему брату полагалось без проволочек. Поняла? Квартира у меня была – игрушечка, обставлена по последней моде; хрусталь, ковры, мебель… Жене – подарки, наряды, все в дом тащу. Сыну – уж ему-то только «птичьего молока» не хватало, да со временем раздобыл бы. И вдруг… – Анатолий запнулся на полуслове, припоминая неприятные подробности. – Обычный грипп; ну, болел – на бюллетене, правда, долго не сидел, волка ноги кормят… Работал, работал, да чувствую: не то, с силами собраться не могу, а расползаюсь, как медуза, по дну – все сильнее развозит и развозит. Ну, меня к врачам в те годы было палкой не загнать, да если с постели не встать – какая тут работа? Вот так... Забрали в госпиталь, обследовали, поставили тот самый диагноз.

          – Сразу же?

          – Почти.

          – Лечили? – спросила Мария. – То есть правильно лечили?

          – Лечили, еще и как, а вот чем и правильно ли, нет ли – даже не спрашивай… Главное, что время летело, а ни на грамм не становилось лучше; выписывать на работу не собирались. Промаялся полгода. Представляешь? Все, вышел в тираж. Дали группу. Комиссовали. Кинули пенсию – три копейки; потом, правда, чуть-чуть прибавили, спасибо начальству, похлопотали за меня...

          – Так все просто? – удивилась Мария. – А семья, жена?

          – Вот то-то, что жена… – тут Анатолий словно споткнулся обо что-то. – Врачи ей обрисовали положение, объяснили культурно. Она – ко мне: «Разводимся, сына беру с собой, квартиру делить не будем, тебе на работе комнату отдельную дадут – пообещали». А я все в госпитале лежу, понимаешь? Притаскивает хахаля, говорит: «За него замуж выхожу». Представляешь? «Подпиши, – твердит, – документы, мы тебе все без хлопот оформим. Не подпишешь – хуже будет».

          – Но… разве нет законов на этот счет? – неуверенно спросила Мария.

          – Куда хватила! Законы есть, но как говорил один мой друг, мы привыкли жить не по законам, а по понятиям. Чего-то добиться можно, если силы на это иметь… – невесело усмехнулся Анатолий.

          – А сын? – спросила Мария так, словно о своем ребенке.

          – Что – сын! – Анатолию тяжело и больно было объяснять свою историю до конца, но раз уж начал… – Ему тогда пять лет исполнилось. Жена сказала: мол, раз в месяц будешь с ним встречаться, если захочешь. А вообще – ни к чему… Меня все это окончательно… в медузу превратило бы, но друзья не дали. Вот ты Федю только что видела: работали-то вместе недолго, близкими приятелями не считались. Помогал я ему несколько раз, и он – мне, иногда, по мелочевке… Не думал, не гадал, что человеком окажется, а он – вот те на! – тогда первый ко мне прибежал, весь мой расклад узнал, с юристами своими советовался. Он же и в комнату новую меня определил, он да еще один капитан. Вон как! Кто б подумал? Так вдвоем за мной и ухаживали – не в службу, а в дружбу, как говорится. Понимаешь?

          Мария не ожидала таких откровений; но понимающе кивнула.

          – У меня ведь родных нет совсем, только брат в Белгороде, – продолжал Анатолий. – Родители померли недавно там же, в Белгороде... Есть и школьный друг, Иван Рябичев, с которым… Ну, повздорили мы когда-то по глупости, разбежались в разные стороны. Федя его нашел, расписал мои беды-горести, так Иван моментально, в тот же день прибежал ко мне. Думаешь, у него своей семьи нет? Семейка еще та... Но звонить ему можно и днем, и ночью. Вот, видишь, и коляску эту достал: хорошая штука, удобная. Без друзей-то я теперь – полный труп.

          …Не будь у Марии живого воображения, история Анатолия лишний раз доказала бы ей, как мало можно уповать на прочность семьи или надеяться на благодарность общества. Но она принимала все близко к сердцу и невольно принялась переживать за Анатолия, как за близкого родственника – прониклась по-настоящему.

          Но что же делать, что ему отвечать, ведь он ждет!

          – Анатолий, – сказала она, – я мало понимаю в медицине, хотя моя мама всю жизнь медсестрой-акушеркой работала. Сама я – на заводе, в отделе кадров, ничего интересного. Не знаю, чем бы тебе помочь: мои знакомые – совсем не те люди. У тебя дома телефон-то есть?

          – А как же! – обрадовался Анатолий, польщенный вниманием Марии. – Мне это положено; прямо в моей комнате и стоит, на тумбочке возле кровати. В прихожей – общий, для соседей, они у меня хорошие. Хочешь мне домой позвонить? Мне можно надеяться?

          – Попробую что-нибудь узнать для тебя, – отвечала Мария. – Только не знаю, получится ли. Оставлю тебе свой телефон, даже два: домашний и рабочий – вдруг пригодятся.

          За разговорами они не заметили, что оказались почти у госпитального крыльца. Мария почувствовала, что немного озябла. А как Анатолий? Он улыбнулся ей, мол, все нормально! Она пошире распахнула двери.

          Анатолий произнес, заезжая:

          – Спасибо, добрая ты душа. Встретил бы тебя раньше…

          ***

          Марию выписали, как обещали; бюллетень не продлили, а сразу – на работу. Мама, Анастасия Григорьевна, сказала, что раньше-то больным давали долечиться до конца. Мария тут же вспомнила Анатолия, пересказала его историю – как ему «дали вылечиться» и до какого конца... Домашние посочувствовали для приличия, но увидев, как на Марию подействовал этот Анатолий, остались недовольны. Валера образумил ее: не надо так реагировать на чужое несчастье. Вот как? Мария не обиделась на мужа, хотя и не согласилась с ним: от чужого до своего – один шаг! Ей хотелось навестить Анатолия, пока тот еще оставался в госпитале – не сумела: дела навалились со всех сторон, скучать или заботиться о новых знакомых было недосуг.

          Анатолий позвонил сам месяца через два, спросил, не забыла ли его Мария, а она – обрадовалась, сказала, что помнит, конечно же.

          – Как себя чувствуешь? – спросила она.

          – Ничего. Вроде, справляюсь, – Анатолий отвечал бодро. – Даже могу приготовить себе завтрак, сварганить обед. На кухню – на коляске, катаюсь вовсю, коридор позволяет. В основном, приплачиваю соседям, чтобы покупали на мою долю продукты и готовили, а больше их почти не беспокою. Ну, ванную занимаю раз в неделю, когда ребята меня купать приходят… Ты уж звони, пожалуйста, хоть голос твой услышу.

          – С сынишкой-то видишься?

          – Ага, недавно привозили ко мне. Так и просидел на стуле возле шкафа, близко не подошел. То ли сам брезгует, то ли мать научила меня остерегаться... Пока еще ничего, видать, не понял, а ведь не маленький, скоро четырнадцать стукнет. У тебя дети-то есть?

          – Разве я тебе не говорила? – спохватилась Мария. – Сыну – пятнадцать, дочери – десять. За ними нужен глаз да глаз. Мамочка моя меня просто выручает; она всю жизнь с нами живет. Мы с мужем работаем от звонка до звонка, а она у нас – домоправительница и воспитательница.

          – Прости, что отнимаю время. Позвони, когда сможешь.

          …Анастасия Григорьевна слушала этот разговор и ворчала в сторонку: мол, разве можно помочь всем без разбору? За долгие годы медицинской практики она столько раз сталкивалась с бедой, разбитыми жизнями, смертью! Хорошо, хоть – внуки здоровенькие, правда, Олечка слабовата. Надо закаляться! Машенька-то в детстве болела, особенно лет до пяти, потом выправилась, подросла. Так-то и в каждом доме – что-нибудь, да не все – слава Богу, но не станешь же из-за этого…

          – Мама, ты уж не записывайся в закоренелые эгоистки, – остановила ее Мария. – Анатолий ни на что не претендует, поверь. Ему нужно, прежде всего, человеческое участие. А чтоб у нас в семье несчастий больше не было, лучше бы не отворачиваться, к примеру, от Анатолия. Неужели тебе еще нужно что-либо объяснять, когда ты с отцом прожила двадцать лет, с человеком, который погибал, но товарищей выручал.

          – Выручал-то он, конечно, выручал, – только и сказала Анастасия Григорьевна. – Выручил бы кто его – когда он…

          Анастасия Григорьевна, степенная и рассудительная, прежде никогда и ничего не осуждала без повода, но смерть мужа, погибшего под снежной лавиной в горах Тянь-Шаня, здорово подкосила ее и поубавила степенности. С годами боль притупилась, однако чувство обиды на тех, из-за кого, как она понимала, погиб Афанасий Леонидович, осталось в ее душе навсегда, и никуда от этого не денешься...

          Мария знала, как тяжело матери, и поэтому попросила ее:

          – Мама, успокойся, пожалуйста, будь так добра, и пойми: тогда, наверное, папе нельзя было помочь, а теперь вот – Анатолию – надо попробовать помочь, или хотя бы посочувствовать. Ведь он так одинок!

          Нет, Анастасии Григорьевне затея дочери не понравилась, да подумала: пусть пока все останется, как есть, а там видно будет, может, и не всплывет эта тема. Мария, напротив, решила больше никому ничего не рассказывать, а позванивать Анатолию – по мере возможности – почаще.

          ...Лето обещало быть погожим – хорошо бы! В середине июня Анастасию Григорьевну с детьми отправили на дачу, сами с Валерой занялись ремонтом квартиры: уже лет пять собирались. Замечательно, что за лето управились с ремонтом, думали – не успеют. В сентябре дети пошли в школу – закрутился новый хоровод хлопот. На заводе у Марии началась реорганизация, пошли перестановки, и начальство предъявляло к сотрудникам все новые требования. Она замоталась, заработалась – и Анатолию сумела дозвониться только в ноябре, с работы, в обеденный перерыв. Трубку долго не брали. Мария перезвонила. Трубку взяли, только голоса слышно не было: лишь шипение и возня. Она хотела положить трубку, но наконец раздался приглушенный голос Анатолия:

          – Мария, это ты?

          – Я. Почему сразу трубку не берешь?

          – …Долго тянулся, – его голос показался очень слабым. – Ребята поставили аппарат на другой конец тумбочки. Еле достал.

          – Расскажи, как дела.

          – Плохо… Врачиха приходила, говорила, что дальше будет хуже. Надо куда-то ложиться.

          – Может, тебе лучше определиться в специализированное учреждение? – спросила она, припомнив, что существуют какие-то дома или пансионаты для инвалидов. – Разве нет таких?

          Анатолий нервно засипел, трубка шипела и трещала. Погодя сказал:

          – Ребята мои все разузнали… Какие дома-терема? Кому и где я нужен? Ясное дело: держись, говорят, до конца, там – труба дело. Поняла? Держусь вот… Стараюсь не расклеиваться…

          – Давай, смотри мне! – постаралась подбодрить его Мария.

          – Смотрю… – Анатолий примолк. – Раньше все сокрушался о прошлом, а теперь научился мириться с настоящим – другого-то нет...

          – И правильно…

          – Знаю, – Анатолий словно преодолел неприятные воспоминания и сказал повеселее: – А еще у меня – новшество: Иван заказал где-то пульт дистанционного управления для телевизора, принес и настроил – здорово! А то я сидел в четырех стенах, и что вокруг делается, не знал. Скоро телефонный аппарат с большими кнопками притащит, чтобы мне было удобно управляться с ними. Да и так, другие «подпорки и крючки» под меня приспособил, это тебе не очень интересно, наверное.

          – То есть тебе все хуже, – все-таки сделала неутешительный вывод Мария. Кнопки, крючки, подпорки...

          – Не буду нагнетать… Пока – не хуже. Лекарства, продукты – все с доставкой – ребята стараются. Только кто бы еще новые мысли пристегнул к моим старым мозгам!

          – Ну, не раскисай. Скоро позвоню. Счастливо.

          Мария положила трубку. Да, не позавидуешь.

          Дома все-таки собралась с духом и спросила у мужа:

          – Валера, а в инвалидных домах очень плохо?

          – Что, там еще твоя нога не ступала? – Валера словно ждал, что Мария заговорит об этом, и нарочито строго начал выговаривать: – Ты на что нацелилась? Может, будешь в собесе работать на общественных началах или благотворительный фонд откроешь? Попечительница безотказная... Если бы я тебя не знал! Давай-ка я позвоню этому твоему подопечному, разберусь с ним, все объясню, по местам расставлю!

          – Да что ты! – одернула его Мария. – Как ты можешь судить о человеке – ты его даже не видел ни разу! Ну, маму я понимаю, а ты? Ведь точно знаю: ты не такой бессердечный, каким хочешь показаться. Эх... Но не буду, не буду больше об этом… – Мария обиделась до слез. – Анатолию и без меня люди помогают, а я – просто, из вежливости…

          – Ах, ты Машка-ромашка! – засмеялся Валера, разгоняя набежавшие было тучи, и обнял пригорюнившуюся Марию с жаром. – Так я и поверил… Ведь за это я тебя и полюбил когда-то, за сердце твое беспокойное… Помнишь, как мы познакомились? Не забыла еще?

          Еще бы Марии не помнить их первой встречи, случившейся в деревне у бабушки! До сих пор она частенько вспоминает, как все произошло – после третьего курса, на летних каникулах… Однажды, поздно вечером, выбираясь с корзинкой грибов из лесу, она выходила на дорогу. Издалека заметила, как молодой парень тащит к машине какого-то человека. Парня она, кажется, встречала в деревне, а другого – никогда раньше не видела, однако не испугалась и подошла к ним поближе. Оказалось, молодой парень, Валерий, случайно обнаружил неподалеку тяжелораненого лесоруба и не смог оставить его без помощи. – «А как же все вышло? Где его начальство, например?» – «Лучше не спрашивать…» – Уже второй месяц за ближним лесом рубили просеку под железнодорожное полотно, и вот сегодня – на тебе! Мария поняла, что беднягу нужно срочно отвезти в город, а не в сельский медпункт, как собирался Валерий, потому что помочь ему могли только в больнице.

          Тем более – в медпункте никого и нет – на ночь-то глядя!

          Так и села в незнакомую машину с незнакомым человеком; так и отвезли лесоруба в районную больницу скорой помощи – там его вовремя прооперировали, спасли, значит. Словом, так и познакомились они с Валерой, а бабушка – та расхваливала его своей внучке: смотри, мол, какие у нас ребята-молодцы, не то что ваши, городские!

          Давно все было, да очень хорошо запомнилось…

          Валерий Игнатьевич тоже ничего не забыл. Ему пришлись по душе милые привычки Марии, которые не изменились с молодых лет, правда, иногда удивляла ее почти детская наивность во многих взрослых вопросах, особенно если дело касалось чего-то весьма отвлеченного, общественно-полезного – ну, как в кино про героев-комсомольцев тридцатых годов, ставших «образами для подражания в массах». До смешного доходило! Например, узнает, что случилась какая-то неприятность у соседей по лестничной клетке – тут же бежит к ним: не помочь ли чем (зачем помогать-то, когда эти пьяницы сами виноваты?); услышит, что в школе до сих пор не топят и дети болеть начали, звонит учительнице: спрашивает – все ли окна заклеены к зиме (что толку чего-то заклеивать, когда здание построено с учетом экономии – во все щели ветер свищет!); увидит в телевизионных новостях какую-то заваруху или беду, тут же заикнется: а как люди (как будто ее первейшая и прямая обязанность – заботиться о чужих людях)?! И это – искренне... Кажется, теперь все привыкли больше думать о себе и о своих, а она…

          – Жалко парня, жалко… – вздохнул Валерий. – Уж звони этому Анатолию, только знаешь, что? Пользы от твоих или моих звонков будет мало. Я кое-что узнал – и ничего утешительного сказать не могу. Поспрашивал у своих ребят, наводил справки у наших дотошных медиков (специально в энциклопедиях копались!) – все говорят: ремиссия растягивается до нескольких лет, а случается, больной и скоротечно умирает – за несколько месяцев. Относись ко всему этому спокойно. Ладно? Ты мне дорога, у нас двое детей… Да мне ли убеждать тебя? У нас в семье кто-то кого-то бросал? Вспомни! Вот так. Люблю я тебя, за это, наверное, и люблю… – Валерий расчувствовался, думая о том, что любому человеку можно угодить в такую беду, откуда не будет выхода назад... Не каждому везет!

          Ох уж, Валера, истинный отец семейства – оберегает покой семьи... С тех пор Мария решила, что будет звонить Анатолию только с работы, чтобы не тревожить домашних. Девчонок в отделе не посвящала в свои заботы, да их-то, молодых, чужие беды не интересовали. А вот Анатолия... Иногда он отвечал сразу же, а то поднимали трубку соседи, сдержанно отвечали, что Анатолий, наверное, спит, или – что не может говорить, или – что к нему пришли. Марию это успокаивало ненадолго. Хорошо, что, по всей видимости, Анатолия в квартире не притесняют.

          Дома об Анатолии больше не заговаривала.

          Прошло некоторое время, и Мария успела привыкнуть к мысли, что ее домашние потеряли интерес к ее «опекунству». Но как-то раз, на кухне, перед тем, как бежать на вечернюю тренировку по баскетболу, Кирилл неожиданно спросил Марию, что там творится у Анатолия. Мария оглянулась, прикрывая дверь: не слышит ли мама или Валера. Да нет, вроде бы, они заняты другим. Кирилл же, уплетая третью котлету прямо со сковородки, проговорил нарочито небрежно:

          – Ты, мам, можешь на меня рассчитывать. Если надо, могу полы у него помыть или в аптеку сходить. Петьке я рассказал, ну, и он тоже… Ты не думай, мы все понимаем, и вспомни, как у Петьки долго болел дедушка – мы и ему помогали, тебе с папкой не докладывали...

          – Ишь ты, Тимур, Тимур и его команда! – засмеялась Мария, потрепав сына за вихры. – Надо будет, скажу. Когда пострижешься?

          – Ты чего, мам… – мотнул головой Кирилл. – Так – самая мода. Мы с Петькой соревнуемся, кто из нас будет больше на того футболиста похож – ну, из рекламы. Да ты его не знаешь! А у Олечки-то… Ой, забыл, что это тайна! – спохватился Кирилл.

          – Вот и забудь, бестолковый… Козлятки вы мои глупые…

          Распахнулась дверь, и влетела Олечка, то ли догадавшаяся, о чем они говорят, то ли краем уха услышавшая весь разговор. Подбежала, обняла Марию, запрыгала рядом, подпевая:

          – Ах ты, мама-коза, Голубые глаза: Молоком она готова напоить всех подряд, Только бабушка и папа не велят, не велят!

          – Умора с вами! Какие у вас тайны? – засмеялась Мария. – Да и от вас никакой тайны не удержишь. Додумались же, сочинители мои ненаглядные! В школе-то за сочинения что ставят? Вот то-то…

          *** Весной Анатолий почувствовал себя гораздо хуже, становился все беспомощнее – это определялось даже по телефону: голос казался совсем сиплым и глухим, то и дело срывался и останавливался. Слова все более растягивались, некоторые фразы выговаривались словно пунктиром, интонации выдавали с головой. Речь все более напоминала заигранную пластинку:

          – О-о-о, Мария Афанасьевна! Сейчас вот, погоди, ся-я-яду получше… Все, уже, все… Ну, как ты там?

          – Ничего, в порядке. А ты? Говори все как есть.

          – Как есть? Уж чего нет, того нет, а что есть… Дур-р-рацкая память моя, чтоб ей куда-нибудь провалиться, так нет же. Это я скорее провалюсь, чем… чем… чем она. И худо мне, худо… Спроси: что болит? Отвечу: холод по всему телу, озноб; почему-то на бок валит… Прости, прости, что время твое занимаю.

          – Мне интересно, что говорят врачи, – настаивала Мария.

          – Врачи свое дело зна-а-ают. Надоели они мне, а я – им, и в поликлинике, и в стационаре. На днях положат в центральную городскую больницу, в ЦРБ, на плановое лечение, недели на три-четыре, обещают, по крайней мере. Сестрички там хорошие, а врачи – так себе...

          – Точно положат? А навестить тебя будет можно?

          – Точно. Уже оформили заявку, вчера сестра приходила. Приходи, если захочешь, не возражаю…

          Мария решила, что навестит обязательно, и лучше, конечно, прийти в больницу, чем домой к незнакомым людям. Долго не могла выкроить время. А ведь надо, надо… Наконец собралась. Предварительно позвонила в справочную часть и спросила, пускают ли к больному, что разрешается принести из продуктов. Ответили, что Анатолий Скуратов лежит в отдельной палате, что пускают в часы приема посетителей. Успела прийти впритык, в воскресенье, чувствуя, что скоро могут и выписать – шла и боялась увидеть тяжелобольного человека, лицо которого почти забыла, а голос, наверное, не забудет никогда.

          Корпус больницы – двухэтажный, Анатолий лежал на первом этаже. «Хорошо, что на первом – удобно выезжать на улицу», – подумала она, проходя по отделению. В узком коридоре прогуливались два-три человека, один из них прихрамывал; еще двое сидели на стульях, глазея по сторонам. На посту никого не было, палата Анатолия – в самом конце, дверь приоткрыта. Мария вошла и словно натолкнулась на незнакомого, неуклюжего с виду человека, примостившегося на стуле возле самого входа. Напротив него – кресло-каталка, в котором полусидел-полулежал Анатолий. Его было почти не узнать – против того, что было год назад: очень похудел и сник, вроде как сжался. Увидев гостью, заулыбался.

          – А-а-а, пришла все-таки… – произнес он нараспев. – А я, видишь, не один. Это мой друг, я про него рассказывал, Иван Рябичев, старинный мой друг, одноклассник. Зна-а-акомьтесь, пожалуйста.

          – Очень приятно, Мария, – произнесла она сдержанно.

          – Рад встрече, Иван, – и он поднялся, поздоровался с Марией, о которой столько наслушался от Анатолия. – Толя мне рассказывал о вас, и спасибо вам за участие и заботу.

          Мария стало очень неловко, и чтобы преодолеть эту неловкость, она тут же принялась разгружать сумку – выставила на стол банку с вареньем, виноград и коробку с песочным тортом.

          Анатолий обрадовался по-детски:

          – Будем чай пить! Варенье-то кто варил?

          – Я сама и варила, клубничное, ягоды – с нашей дачи. – Мария уже успела оглядеться и немного освоиться, стала открывать банку и тут уже заметила кое-что, не соответствующее обычной больничной обстановке.

          – А что это за склад под кроватью? – спросила она, отставляя банку.

          Анатолий взглянул на Ивана:

          – Ну-у-у, брат, засекли! Так что показывай скорее – ведь и я еще всего не видел! А то только и слышу: та-а-ам – был, то – нарисовал, это – дописываю! – Анатолий обратился к Марии: – Иван – художник, пре-е-е-дставляешь? Учился когда-то в Строгановке, да он и сам расскажет, если захочет. Ну, давай, давай, пока никто не пришел! – поторопил он.

          – Хотите? – спросил у Марии Иван.

          – Конечно, – отвечала Мария неуверенно.

          Иван выглянул за дверь, проверить, что там, в коридоре: кажется, относительно спокойно. Он поплотнее притворил дверь в палату, достал на свет все, что было под кроватью, и, освободив от упаковочной бумаги, расставил на самой кровати, на полу – по всей комнате, где только хватало места – десятка три произведений.

          – Вот, смотрите!

          Мария смотрела... В основном – пейзажи, натюрморты, портреты, несколько рисунков. Она не очень разбиралась в изобразительном искусстве, но кое-что ей показалось приятным. Стала рассматривать внимательнее: некоторые наброски понравились, другие – вызывали удивление, а несколько работ встревожили, навеяли неясную тоску. Откуда все это? И как оно – Анатолию, нужно ли ему? Может, отвлекает от болезни, а может, раздражает? Взглянула на больного. Он улыбнулся и кивнул: смотри, мол, что мой друг изобразить удосужился! В общем, любопытно, что-то в этом есть. Только кто это видел и увидит?

          Последняя, самая большая, плотно обернутая простыней картина, стояла у стены за кроватью, и было видно, что она – в раме.

          – А это что? Покажите, пожалуйста, – попросила она Ивана.

          – Эта работа не завершена, – ответил он смущенно.

          – Ну и что, все равно интересно, – настаивала Мария.

          Раз так… Иван отодвинул рисунки и эскизы, переместив их туда же, под прикрытие такой полезной для него кровати. Потом нехотя, неловкими движениями, вытащил картину, размотал веревки и тряпки, откинул в угол – повернул картину к свету, установив ее вдоль кровати.

          – Вот. А смотреть нужно издалека.

          Откатил кресло Анатолия в сторону, насколько позволяли размеры маленькой палаты. Мария подошла и встала там же.

          На картине была изображена женщина, стоящая на розовых мраморных плитах, устилавших побережье океана. Океан поднимался ей навстречу задиристыми волнами; одна из волн почти легла на плоский мрамор, бережно опуская на него мужчину. Женщина держала в руках красивое, гладкое, глянцевое яблоко, протягивая его изумленному мужчине. Синие цвета океана и розовые тона суши оттеняли тела людей. Он и она – великолепно сложенные, обнаженные; обе фигуры расположены на равном расстоянии от центра картины. А яблоко… Красно-вишневое с прожилками яблоко было отправной точкой, центром симметрии, хотя это не подчеркивалось специально. Все на картине было подчинено этому яблоку, и убери его – остальное показалось бы нелепым… Удивительный сюжет! Марию удивила и рама; рама была неровной, с зазубринами, повторяла розовые цвета полотна. Общее впечатление, как ни странно, – впечатление реальности.

          – Это акварель? – спросила Мария.

          – Да.

          – Простите, если скажу что-то не так, – она всматривалась в детали картины. – Я не слишком большой знаток… Но, если картина не завершена, то почему она – в раме?

          – Рама – составляющая, важная часть композиции; жаль, что вы этого не поняли, – огорчился Иван. – Вот Анатолий сразу догадался. Я ему эту картину еще вчера показывал. Видите ли, здесь далеко не все закончено, и раму тоже надо доводить…

          – Разве можно так – одновременно? – удивилась Мария. – Кто же делал эту раму?

          – Я и делал, – отвечал художник сухо: недогадливость Марии раздражала его все больше, и ей становилось неловко.

          – А я… – она задержалась, но докончила мысль. – Я такого не слышала, чтобы художники сами изготавливали рамы для своих творений.

          Мария досадовала на свою «дремучесть». Анатолий, тихо засмеялся, прислушиваясь к их разговору, медленно подкатился к картине. Слегка наклонился, провел слабой рукой по верхней кромке рамы.

          – Мария, да ты-ы-ы не обижайся на него. Иван – человек со странностями. Это я его знаю сто миллионов лет, хотя и с перерывами, а кто увидит в первый раз – сло-о-овно с цирковым клоуном познакомился, или жонглером. Да он-то все умеет, жаль, что слишком много за других старается. За меня-я-я – например… А знаешь, как эта картина называется?

          – Догадываюсь, – Мария хотела хоть немного сгладить впечатление о своем кругозоре, создавшееся у Ивана, напрягла все свое воображение. – Примерно: «Встреча на меридиане», «Фантазия о яблоке», «Пробуждение чувств», или… «Морские грезы»... Так?

          Анатолий взглянул на Ивана. Тот опять несколько сник:

          – Я же говорил, что картина не закончена. Но название – окончательное: «Яблоко жизни». Сначала у меня появилась идея, название, сделал несколько вариантов. А картина… Как закончу ее, так яблоко и оживет.

          Яблоко жизни? То есть яблоко – символ или смысл жизни?

          Мария не сдавалась и продолжала интересоваться дальше:

          – И все-таки – как вам это в голову пришло, если не секрет?

          – Секрет? – Иван выразительно посмотрел на нее сбоку, исподлобья: – Секрет у меня только один – не скажу, какой, хотя Толик его отлично знает… А другим знать зачем? К названию картины это прямого отношения не имеет, а к самой картине – да.

          Что Иван имеет в виду – что за секрет? Марии никак не удавалось выпутаться из того неудобного во всех отношениях положения, в которое попала, – она увязала все глубже. Тогда…

          – Ладно, оставим все, не имеющее отношения... Но как же ваши картины оказались здесь, вместе с этим «Яблоком…»? – спросила она Ивана. – И как отреагировал на это персонал больницы?

          Тут вмешался Анатолий, для которого короткая перепалка Ивана и Марии показалась неоправданно серьезной, несколько театральной – по сравнению с его-то проблемами.

          – Как? – он глянул в сторону двери и понизил голос. – Да-а-а вчера вечером Иван подогнал машину аккурат к окну (хорошо, что первый этаж!), через окно и выгрузил коробки прямо ко мне, я просто оба-а-алдел. И… что? Да ничего… Все нормально! Никто и не пикнул. А сегодня утром сестричка пришла с у-у-у-колами, хорошая такая, пожилая, давно ее знаю. Увидела, конечно... Я все объяснил, она обещала сделать вид, что ничего не заметила. Да еще сегодня – воскресенье, никто и не придет, врач – только дежурный, а ему-то... А завтра выписываюсь. Ива-а-а-н же меня и заберет, заодно и картины. Понимаешь?

          Мария перестала «накручивать» себя: разве за этим пришла сюда? Она еще раз подумала: хорошо, что успела навестить Анатолия вовремя – да вот и на Ивана посмотрела, на его работы... А Иван словно пробудился, загорелся желанием все объяснить – заговорил, волнуясь:

          – Конечно, я мог бы и сразу к Толику домой привезти, ключи у меня есть, только машины под рукой не было, подвернулась – чужая. А к Толику – дальше, чем сюда – да и тоже временно… Догадался-то я правильно, лишь бы до завтра дожить! Сейчас нам главное – выжить и спасти рисунки. А там посмотрим, ведь так, Толя?

          Анатолий кивнул, покачиваясь слегка... Спасти? От кого? Почему? Или творческими людьми движут особые причины? Непонятно... Мария хотела уточнить, но ждала, чтобы они сами все разъяснили. Спросила:

          – Если вы все это перевезете, как решили, к Анатолию, как же Иван будет дописывать картину? Где? Ведь нужны какие-то условия, мастерская или…– и вообще много места!

          – Разберемся, не сомневайтесь! – сказал Иван, выгреб остальные картины и рисунки из-под кровати и принялся упаковывать их. Мария хотела помочь ему, но он не разрешил. И правда – управился быстро, да и получилось компактно – всего-то два тюка. Картину с яблоком замотал в тряпки, обращаясь с ней очень аккуратно; потом задвинул все обратно под кровать, подальше к стеночке. Незаметно, вроде…

          – Была у нас мастерская, здесь, неподалеку, – продолжил он свои объяснения, подбирая оставшийся на полу мусор. – Снимали ее вчетвером: два скульптора и два художника. Три года прошло – все казалось нормально, и вдруг явились: «Срочно, в один день – освобождайте, иначе не то что сохранность не гарантируем, а даже… Будем уточнять, на каких правах вы занимаете нашу площадь!» Наверное, кто-то с кем-то не договорился, то ли из начальства, то ли из потенциальных арендаторов (есть тут одни разбойники, я их так называю: «потенциальными»), – и что делать? – Иван вздохнул. – Скульптуры-то, наверное, труднее пристроить, а картины… Вот я и сообразил в момент – сюда. А уж завтра…

          Мария огорчалась, глядя на Ивана и слушая его рассказ. Трудно, наверное, быть художником, которому приходится не столько заниматься творчеством, сколько тем, чтобы сначала – выживать, а уж потом – думать о творчестве. Но она ничего не сказала, а попробовала успокоить Ивана: все утрясется! Он растерянно улыбался, поглядывая на Анатолия, повторяя, что нужно надеяться. Хорошо бы… Поставили чайник, открыли варенье. Иван разрезал торт. Мария смотрела на Анатолия, погрустневшего от рассказа Ивана, от собственных размышлений о завтрашнем дне…

          Да, не все и не у всех – так хорошо и просто, как может показаться со стороны! Марии захотелось внести веселую нотку, и она сказала:

          – Знаете что? У моего начальника есть любимая поговорка: не стоит заранее сочинять себе неприятности. Поэтому будем радоваться приятному, например – этому торту; недавно на работе мы отмечали один юбилей, покупали такой торт – оказался вкусным!

          – Ага, я лю-ю-юблю радоваться, да редко получается, – улыбнулся Анатолий, пододвигаясь на коляске к столу.

          Мария тоже улыбалась, а сама напряженно ожидала, как Анатолию удастся справиться с едой, ведь руки плохо слушаются. К ее удивлению, он довольно ловко брал чашку обеими руками, откусывал торт, зачерпывал варенье ложечкой. Все, что падало на пол, Иван потом быстро убрал.

          Мария хотела поухаживать за больным, но Иван сказал:

          – Не надо! Вы – гостья, а Анатолий – мой друг. – Иван вспомнил о том, что его очень беспокоило. – Знаете... Плохо, что Толина комната – на четвертом этаже. Надо бы меняться на первый, чтобы было легче вывозить его на улицу. Обмен – целая эпопея. Родственники не помогут, уже ясно. А в инвалидный приют, или как он там называется, мы с ребятами Толюнчика не сдадим. Надо держаться до последнего звонка!

          До какого-такого «последнего звонка» и что это значит, Мария не переспрашивала.

          Нет, здоровые и благополучные люди никогда не поймут тех, кто так вот…

          Но, с другой стороны, с кем бы ни случилось подобное несчастье, если не помогут близкие, или, как у Анатолия, хорошие друзья, то что прикажешь делать? Вспомнила о своих, о том, что случалось с ее родными, о которых говорится, что «в каждом дому по кому»… А чужие – у них свои дома, свои горести и заботы… Вот, пришла повидать больного, поговорить с врачом: да что тут врачи, если нужен уход и терпение, а ухаживать и терпеть – никого не обяжешь!

          За окном уже стемнело; пора домой…

          – Иван, вы меня немного проводите? – спросила Мария, собираясь потихоньку в дорогу.

          – Конечно.

          – Ну, Анатолий, не унывай. Я буду звонить. Ладно?

          Она попрощалась с Анатолием, обняла его легонько, поцеловала в щеку, крепко сжала его руки: словно ледяные! И какой холод от него идет! Запомнила его просительно-тоскливый взгляд…

          – Вы тоже мне звоните, спросите телефон у Анатолия, – сказала она Ивану в коридоре, – или сейчас запишете?

          – Толик даст, не волнуйся… – Иван посмотрел на нее пристально, изучающим взглядом. – И откуда только ты такая взялась? – очень тихо произнес он. – Толик мне все рассказал. У тебя, что ли своих дел мало?

          – А у тебя? – не задержалась с ответом Мария.

          – У меня-то… – Иван на секунду прислонился к стене коридора. – О-о-о… Дел у меня много. Да и Толик… Долго он не протянет, а надежда ему нужна. То-то… И если бы мне кто велел выбирать: или картины, или он, то я бы, не сомневаясь… Мы ведь вместе выросли, и я брата его помню, что в Белгороде теперь живет и носа сюда не кажет, помню их родителей тоже; славные были, работящие. Только ты не думай…

          – Да я ничего и не думаю, – вздохнула Мария. – Спасибо тебе, Иван.

          – Тьфу ты, мне-то за что?

          – За все. До свидания! м Они уже дошли до конца коридора, потом – до выхода, так и не встретив ни единого больного (куда ж они подевались?); на посту молоденькая медсестра весело болтала с кем-то по телефону. Где же нянечки, санитары? Странная больница... Вот и хорошо: пусть тайну сторожит!

          – Ну, прощайте! – Иван открыл дверь на лестничную клетку, пропуская Марию, коротко распрощался и заспешил обратно.

          Мария задержалась на пороге и обернулась. Иван вошел в палату к Анатолию, двери за собой не прикрыл – и Мария увидела, как он помогает больному перебраться с кресла на кровать. Мучительная сцена! Ноги у Анатолия не действовали совсем, и сам он казался похожим на большого нескладного кузнечика, которому легко только согнуться пополам, а разогнуться… Нет, все, что угодно, только не это! И нельзя же все подряд примеривать к себе!

          Она вышла на тихую улочку, на трамвайную остановку. Села в быстро подошедший трамвай. Пока ехала, думала, думала, думала…

          Дома спросили, как Анатолий. Она рассказала почти все, только о картинах не упомянула, чтобы не было лишних расспросов. Валера смотрел на нее с подозрением: видно, есть что утаивать!

          Позвонила Анатолию с работы через неделю, спросила о делах.

          – Ну-у-у, ничего пока. Хорошими новостями не балуют… Но держусь, держусь…

          – А с картинами как? – поинтересовалась она, помешкав.

          – Да вот, под шкафом лежат.

          – Значит, сумели перевезти? – обрадовалась Мария.

          – Да, удалось провернуть… Иванушка уехал на месяц, повез жену подлечить, а заодно... что-то еще, не помню; ну, дела семейные у него не клеятся… Картинки-то пусть полежат: ничего, дело терпит…

          – Скажи, а на первый этаж, в самом деле, можно поменяться? – Мария вспомнила о планах Ивана.

          – Да-а-а все можно, если подтолкнуть. Ребята помогут. Завтра Федя придет, посудачим… на досуге.

          – Ну, держись крепче!

          – Ста-а-а-раюсь, сестричка…

          Мария положила трубку, долго не могла отделаться от мысли, что Анатолию очень тоскливо и одиноко несмотря на то, что верные друзья у него есть. Но... Жизнь покатилась дальше, собственные дела и заботы поглощали целиком. На работе – куча дел, нововведений. Завод преобразовывали в комбинат, отдел кадров бурлил, как Ниагара. Закрывая глаза перед сном, Мария видела плывущие и извивающиеся, как телеграфные ленточки, разграфленные документы, формуляры отчетности, ведомости. Домом заниматься не хватало сил, и, если бы не мама, дети оказались бы попросту заброшенными… Кирюше-то было на руку, что его меньше контролируют, а Олечка с Анастасией Григорьевной жили дружно – это радовало Марию. У Валерия Игнатьевича на работе было чуть потише, но его начальство обещало, что спокойствие – ненадолго.

          Анатолия Скуратова Мария все-таки имела в виду, изредка позванивала, чаще всего получая в ответ короткие гудки – занято – или длинные гудки – некому взять трубку. Удивлялась, а причины не знала. Догадывалась о плохом – отгоняла эти мысли. Было начало июня, скоро отпуск. Хочется, хочется в отпуск... Может, получится отдохнуть по-человечески, давно никуда не ездили вдвоем с Валерой. И то! Едва наступало лето, он уже знал, чего ждать от Марии, у которой планы проведения отпуска далеко не простирались. И тогда Валерию приходилось прибегать к «парламентским выступлениям» – Мария привыкла к его оборотам речи, порядку слов и очередности доводов:

          – Как только подходит весна – все, дальше можно не спрашивать: а что вы собираетесь делать летом? Лето означает: одна дача, только дача, и ничего, кроме дачи – все на ней клином сошлось. Никакого разнообразия действий! Путевки мне взять – раз плюнуть, вся страна – как на ладони. А ты у меня, моя дорогая, совершенно разучилась отдыхать! Ребята, допустим, в лагерь ездят, а мы с тобой… – тут Валера предложил нечто новенькое: – Все, не возражай: на август заказал две путевки в санаторий, в Ессентуки. Мне рекомендовано, а тебе – не вредно. Анастасия Григорьевна – не против. Кирюшку и Олечку возьмем с собой в другой раз. Задача решена, возражения не принимаются.

          – Валера, ты просто молодец, – расчувствовалась Мария, приготовившаяся поначалу пылко протестовать, да вовремя одумалась. – Знала я, за кого замуж выходить! Вспомни, как сначала сомневалась...

          – Чего вспомнила, голубушка… – улыбнулся Валера и тут же загордился: – Но ведь знал и я, как жену выбирать!

          На другой день Мария Афанасьевна написала заявление на отпуск. Начальник завизировал сразу же, а Генеральный оставил «на усмотрение». Это он – так, для порядка: отпустит, никуда не денется. Девчонки видели, как он положил бумагу в синюю папку, то есть решит положительно. Уже к концу рабочего дня, когда Мария собралась уходить, ее подозвали к городскому телефону.

          – Мария, не удивляйтесь и вспомните меня. Это – Иван Рябичев, Толин приятель. Вы можете сейчас поговорить со мной – никому не помешаю?

          – А, здравствуйте, Иван! Давайте, поговорим, не волнуйтесь, время есть, – обрадовалась Мария, но сердце подсказало: зря радуешься, что-то там случилось!

          – Меня долго не было; я недавно приехал, раскидал некоторые дела, только не все. Скоро уезжаю опять: так надо. Вы же помните, как я хотел для Толика кое-что протолкнуть, да не выходит пока… – Иван замялся. – Обменять комнату – быстро не выйдет; Федор так и предупреждал – он и сам пробовал, но неудачно.... А соседи Толика съехали, теперь там поселился мерзкий тип, пропойца и… тунеядец. Мария, вы меня слышите? – Иван замолчал – видимо, передал самое главное. – Как самочувствие?

          – Слышу… Самочувствие – спасибо, нормально, – автоматически произнесла она, задумавшись над тем, что сообщил Иван.

          – Тогда… Не хочу нудить долго, но если можете, поищите вот что. Узнайте, пожалуйста, для Анатолия: существует ли такая услуга, когда приносят горячие обеды на дом? Именно в Толином районе? Телефоны я все раздобыл, да заниматься этим времени нет. Федя тоже постарается, но и вы… Если бы вам это удалось!

          – Хорошо. Буду дозваниваться, – сказала Мария. – Диктуйте, куда звонить. – Записав подробно, спросила: – А что с картинами?

          – Ой, все там же, – отвечал Иван с печалью в голосе. – Мне какая-то черная кошка дорогу перебежала, других объяснений не нахожу. Как нарочно, мы не можем договориться с новыми арендаторами, управы на них нет: требуют непомерную мзду! Картинки мои Толику, кажется, не мешают, к тому же и пристроить их сейчас некуда. Работать над ними не могу, уезжаю не в творческую командировку, как хотелось бы, а... совершенно по другим делам. Собирался-то я... Досадно: все могло сложиться совершенно иначе!

          – Иначе? Вообще или только теперь? – спросила Мария, не подозревая, насколько она задела Ивана за больное место.

          – Вы… Вы просто так спрашиваете? – Иван осекся, и Мария вдруг почувствовала, что он принял ее слова чересчур серьезно – но почему?

          – Извините, если не то сказала, я ведь не знаю вас… – произнесла она и уже начала раскаиваться, что задала ненужный вопрос.

          Иван, у которого на душе и в самом деле «кошки скребли», не знал, стоит ли говорить о себе откровенно, но все-таки начал:

          – Понимаете, Мария, раз на то пошло… – он помолчал, и Мария стала напряженно ждать, что он скажет дальше. – Понимаете… Вы – такой человек, что не побьете меня за откровенность! …Вот Толик – он женился по любви, и первое время был счастлив – я точно знаю, хотя тогда мы с ним… не особенно часто встречались, даже наоборот. А я… Дурацкая моя натура! Очень, очень любил одну девушку, понимаете? Так любил, что близко к ней подойти стеснялся, а прикоснуться или пальцем тронуть – и мечтать боялся. В то время я только начинал учиться живописи, брал уроки у одного художника, и что? Все его уроки забросил, а рисовал только ее! Сотни листов бумаги перевел – рвал и выбрасывал, бездарь несчастная... Поворот головы, взгляд, выражение глаз... Она, только она!!! Да и позже…

          – Значит, на картине, на вашей любимой картине с яблоком – она?

          – Вот как вы догадались… – Иван замедлил свою речь, вздохнул судорожно. – Да, это – она. И до сих пор для меня… никого не существует, кроме нее. Женился на другой, конечно…

          – Почему же так? – удивилась Мария. – Она вам отказала, наверное?

          – Да я и предложения не делал – чувствовал, что недостоин, не потяну… Не посмел! Представляете: она бы мне стирала, гладила, суп варила, детей рожала, а я… У меня творчество – закон для всего остального, и предложить любимой женщине второстепенную роль – слишком жестоко и… нечестно. Понимаете?

          – Нет, не понимаю, – отвечала Мария, забывшая о своих делах и взволнованная судьбой Ивана. – Каждый живой человек стремится к счастью, к счастливой любви, к пониманию близкими людьми. Разве творчество, как вы сказали, может заменить все это? И может ли творчество быть выше любви? Наверное, я плохо разбираюсь в искусстве, но чтобы любовь оказалась во вторую очередь – разве так – честно?

          – Не думал, что мы будем толковать об этом, да еще по служебному телефону, – отвечал Иван с расстановкой, – но раз так… Моя жена – обычная, каких много, ни на какие идеалы не претендует. Ну, год за годом – и все ничего; семья, дети... Потом то одно, то другое… Неохота рассказывать, сколько у меня скопилось семейных проблем – как говорят, врагу не пожелаешь! Единственное, что осталось светлым, это моя мечта; она – далеко-далеко за горизонтом, только где – не знаю… Пусть так и будет. Вот так – честно.

          – Понимаю, вы все заранее рассчитали: перекладывая на «обычную» женщину свои бытовые проблемы, надеялись, так будет легче жить, не тратить силы и внимание на то, что можно удерживать «за горизонтом», лишь мысленно обращаться к мечте. Так легче творить «бессмертные полотна», свободнее выражать себя в искусстве! – высказалась Мария.

          – Ого, как вы меня разоблачили! Да, наверное, так оно и есть – отчасти… Вот и расплачиваюсь теперь – за все, вы правы... – Ивану стало очень грустно. – А что, Толик обо мне не рассказывал?

          – Нет, да я и не расспрашивала… – Марии и в голову не приходило интересоваться у Толика делами и «секретами» его друзей. – И вас вызвала на откровения нечаянно; простите, если обидела чем-то.

          – Это вы меня простите и забудьте, что сказал. Честно, нечестно – каждый для себя определяет сам… Простите за несдержанность. – Ивану было неловко, но остановиться не мог. – Ведь почему вам звоню: увидел, что вы – чистая и искренняя, добрая, и еще… С вами не страшно быть откровенным, да не все стоит долгого рассуждения. А сколько постыдных поступков было – вспоминать страшно! Небось, так и в жизни каждого, тем более – в моей-то жизни…

          – Да и в моей – тоже, – отозвалась Мария, вспоминая, о чем затруднилась бы рассказать малознакомому человеку. – Ну, моя жизнь – не то, что ваша… А как у вас остальные дела?

          – Остальные? И остальные – не лучшим образом… Столько возможностей уже упустил – не передать. Вот и теперь – упускаю точно. Обидно, приглашают в Чехию на реставрационные работы в галерею одного старинного замка в Татрах – не могу поехать, а там заработки хорошие. И замок роскошный! Поработать бы полгода – на все творческие планы хватило бы, и житейские проблемы решил бы. Но не складывается... Контракт с чехами нужно подписывать срочно, через неделю уже поздно будет, найдутся другие люди – да уже, видно, и нашлись!

          Мария подумала, что Ивану принципиально не везет. Вспомнила, о чем думала с начала их разговора:

          – А все-таки, как же… та картина? Что с ней будет? То яблоко, яблоко, которое – символ жизни, та женщина, которая – символ любви или мечты, тот мужчина, который принимает – или не принимает – этот дар? Ведь это очень важно для вас! Я правильно понимаю?

          – Картина! Вы помните о картине! Мария, все это… Важно, настолько важно, что... Жаль, не могу больше по телефону… – Ей показалось, что Иван вот-вот заплачет от обиды или уже плачет… – Я совершенно выдохся… Не напоминайте, прошу... Главное – не завершил, вот что… Ну, не буду… Надеюсь на вас. Приеду – позвоню. Счастливо!

          …Все два месяца, что оставались перед отпуском, Мария обзванивала названные Иваном столовые, кафе и закусочные. Где-то сразу отказывали, где-то соглашались доставлять горячую пищу на дом, но задорого, где-то все устраивало, но, как оказывалось, только на словах. Говорила с Анатолием: тот жаловался: мол, принесли обеды раза три – ничего еще, съедобно. Согласился, оплатил вперед на месяц: деньги взяли, а обедов нет – и так уже несколько раз. Мария звонила заведующим этими учреждениями, добивалась правды, и что? Да ничего – с них взятки гладки. Ну и люди… Откуда они берутся? Или так принято юлить в сфере обслуживания? Попробовали бы таким макаром работать на заводе!

          Но что толку, пользы для Анатолия – не было.

          Звонила она и в собес, а там, прежде всего, строго спросили:

          – А кто вы такая? Какое ваше дело? Кем вы приходитесь Анатолию Скуратову? У вас есть основания задавать нам такие вопросы?

          Нет, тут было не договориться. И ведь тоже – люди. Что за люди? Безразличные чиновники! А где-нибудь есть другие? Несколько раз «нарывалась» по телефону на соседа Анатолия… Ее настроение все падало, а мысли становились мрачными. Да, бедный Анатолий, что ему делать? Так и уехала в Ессентуки с тяжестью в душе. Валерию почти ничего не рассказывала, но он обо всем догадывался сам. Мария утешалась тем, что у Анатолия есть друзья: близко – Федя, подальше – Иван…

          *** В санатории отдохнули очень хорошо. Гуляли, ходили к источнику, пили воду, соблюдали режим, даже иногда спали после обеда. Ну, совсем разленились! Валера просто изменялся на глазах, распрямился, даже растолстел немножко – от безделья. Снова научился «юморить» и говорить высокопарные комплименты жене – прямо как в классических постановках! Мария похорошела, успокоилась. Правда, иногда вспоминала о печальном, да и видела невеселое – сколько тяжело больных приехали сюда, особенно по соседству, в Пятигорск. Говорят, что здешние (а особенно пятигорские) воды лечат неизлечимые болезни. Еще в прошлом, девятнадцатом веке, больных привозили на колясках к источникам, а уезжали они на своих ногах. Вот бы Анатолия сюда! Ой, опять о том же…

          Мария с Валерием вернулись довольные, навезли подарков: детям – теплые вязаные вещи, Анастасии Григорьевне – тонкую пуховую шаль, близким знакомым – сувениры. Всем все понравилось, особенно фарфоровые безделушки, разнообразие которых удивляло Марию. Девочкам на работу принесла два килограмма пряденой шерсти, купленной недорого в Кисловодске у карачаевцев, как и просили. – «Это ли надо?» – «Да, отлично, спасибо. Хотите, научим вязать, Мария Афанасьевна?» – «Когда там вязать, других дел полно, некогда пуговицу пришить!»

          Анатолию дозвонилась через несколько дней.

          – Ма-а-ария, голубушка… – прошептал он. – Плохо мне совсем, и с кормежкой, и со всем остальным. Лежу лежмя, почти не вылезаю из… берлоги. Сестричка, не обижайся, давно тебя не слышал...

          У Марии упало сердце. Бедный, бедный человек, так мучается… И все – один и один. Анатолий не отрицал, что теперь – почти один...

          – Может, я приду к тебе, посмотрим, что и как?

          – Не-е-ет, только не это… – воспротивился Анатолий. – И не собирайся даже! Но давай подумаем вместе, покумекаем... Что у меня получается? Плохо у меня получается.

          – И выхода нет?

          – Есть, наверное, и вот какой. Брат Олег звонил из Белгорода, советует… – Мария понимала, что Анатолию совершенно не у кого просить помощи, и обрадовалась, что объявился этот самый брат. – Есть у него одна знакомая, Валентиной зовут, муж то ли помер, то ли бросил... Старше меня лет на десять, с дочкой. Дочка желает учиться в столице или вообще в большом городе… Они предлагают мне, чтобы я женился, то есть оформил брак с этой Валентиной: ну, приедут, пропишутся у меня, будут за мной ухаживать, обещают, по крайней мере. Олег уверял, гарантировал… Что скажешь, добрая душа?

          – Анатолий… – Мария была обескуражена. – А твои друзья?

          – Друзья… – Анатолий всхлипнул. – Замучил я Федора, замотал совсем. А Иван как уехал тогда еще, так и пропал… Где и что с ним – не известно… Вот так и живу. Сосед гудит день и ночь – не просыхает от пьянки. Какая-то братва к нему шастает постоянно. Олег все торопит.

          – Ох, не знаю, что сказать, – только и сумела вымолвить она. – Может, и правда, лучше будет, если… если оформить брак и… прописку?

          – Да я и сам догадываюсь, что стоит согласиться.

          Мария положила трубку, ощутив всю безысходность его положения.

          …Дело шло к зиме и к холодам. После Нового года Валерию Игнатьевичу пообещали повышение в должности, что Марию не особенно радовало: добавят сто рублей зарплаты, а спросят на тысячу. Да и что делать-то при теперешней неустойчивой экономике? Но – хоть так-то... На лучшее рассчитывать не приходилось. Больших семейных расходов не планировали, но кое-что купить надо, не откладывая. Кирилл вымахал за последний год, все брюки разом – словно укоротились. Надо срочно обновить одежду и ему, и Валерию, да и Олечке... О себе-то Мария всегда вспоминала в последнюю очередь, на броские наряды и украшения смотрела равнодушно: так ли часто бывают парады и праздники? Оля к тому времени научилась в школе простенькому рукоделию и с гордостью заявила, что скоро сама себе будет шить платья – экономия для семьи. Анастасия Григорьевна пошутила, сказала, что ей тоже хочется нарядов, сшитых по новой моде. Олечка пообещала ей – первой!

          – А брюки Кириллу?

          – Ой, пока не знаю, как их шьют! И выкройки нет... Но научусь еще.

          Умора, прямо… Экономисты неугомонные!

          Анатолию становилось боязно звонить. Как он там? Наконец, решилась. Дозвониться долго не удавалось: частые гудки, частые гудки… А то – никого… Потом трубка вдруг ответила низким женским голосом:

          – Слушаю вас.

          – Можно попросить Анатолия?

          – Вы из поликлиники?

          – Нет, я его знакомая, Мария.

          – А-а-а… А я – его супруга, Валентина Семеновна. Что передать?

          – А его… нет дома?

          – Почему? Есть, но теперь отдыхает, тревожить не будем.

          – Тогда… Скажите, пожалуйста, как… у вас дела.

          – У нас? – Валентина весело засмеялась. – Все отлично. Я устроилась на хорошую работу, поваром, в ресторан «Вечерние огни», знаете такой? Оксана, моя дочь, пока не работает, но собирается. Анатолий у нас под присмотром. Что еще спросите?

          – Можно вам звонить?

          – Как хотите.

          – Передайте Анатолию от меня привет…

          Трубку быстро положили, почти бросили. Мария задумалась. Все, теперь правды не узнаешь ни за что. И надо ли узнавать? Может, Анатолий сам когда-нибудь позвонит, или Иван наконец объявится.

          Жаль, что нет телефона Федора, не записала вовремя…

          Новый год принес Марии Афанасьевне неприятности на работе. Обнаружились большие нарушения в финансовой отчетности предприятия, вскрылись не слишком честные дела начальства – когда такое было? Правда, кадровики оказались полностью непричастными, но пока это установили, нервы помотали изрядно. У Марии в голове не укладывалось: мыслимо ли это, ведь столько лет люди работали вместе, все друг друга знали, вроде бы доверяли друг дружке? Да и сама-то разные бумаги подписывала и особенно не вчитывалась в то, что писали другие, не сомневаясь при этом. Теперь поняла: зря не вчитывалась в каждую букву, не выверяла каждое слово! Будет впредь наука…

          Валерий сказал, что ему еще с позапрошлого года не нравились подозрительные новшества, которые необдуманно внедрялись молодыми да ранними руководителями у них на производстве. Вот и получилась ерундистика! Может, Марии следует искать другое место – да жаль, уже пятнадцать лет «протрубила» в одном коллективе! Нужно подумать.

          Мысли об Анатолии как-то обмякли, осели на втором или третьем плане. Но тут Олечка сказала, что недавно днем кто-то звонил, говорил невнятно, просил подозвать Марию. Может быть, это был Анатолий? Как он там? Она стала звонить сама – нет ответа. Повторяла звонки еще несколько дней подряд – то же самое. И снова – дела поглотили…

          Дозвонилась с работы, чуть ли не в марте, в конце рабочего дня. Ответил грубый мужской голос:

          – Подождите! – и – в сторону: – Валька, тебя!

          Женский голос продолжил с хрипотцой:

          – Слушаю, чего хотите? Анатолия? Нет его. Кто спрашивает? Мария? А, явилась, не запылилась… Объясняю: Анатолий умер, и уже месяц назад. Поняла? Так что можешь больше не хлопотать, не звонить.

          – Как… – Мария обмякла, голова у нее закружилась. – И мне никто не сказал… Валентина… Валентина Семеновна, пожалуйста, не кладите трубку! – Мария отогнала слезы как можно дальше. – Он умер дома?

          – А не все ли тебе равно, душечка? Ну, в больнице, считай, что в больнице. Легче стало? – Валентина ехидно захихикала. – Похоронили как полагается, не оставили в морге, не бросили на улице. Чего еще?

          – А… сын! У него сын есть, – вспомнила Мария. – Он знает?

          – Чего допытываешь: знает, не знает… – зашипела Валентина. – И не было у него никакого сына; был бы – знал бы, как с отцом поступить. Ясно? И закроем тему, и забудем мой телефончик.

          Забудем, забудем, забудем… В голове у Марии заработал какой-то стучащий механизм, притупляющий чувства, перемешивающий мысли…

          – Пожалуйста, Валентина Семеновна, это последний мой вопрос, – взмолилась она. – Кажется, у Анатолия… оставались какие-то картины или рисунки, не его собственные, а одного художника, его друга…

          – И про это знаешь? Прокурорша... – Валентина откашлялась прямо в трубку, оглушив Марию. – Тогда и тут успокойся. Были картинки какие-то, мозолили нам глаза, да все сплыли. Наводили мы порядочек, расчищали, как говорится, территорию – и картиночки первым дело решили оприходовать. Сунулись туда-сюда – нам и гроша ломаного не предложили. Надоела нам с Васенькой вся эта белиберда, вытащили дружно весь мусор во двор, отволокли к заборчику и спалили.

          – Как спалили? – Мария едва соображала, что происходит.

          – Обыкновенно.

          Мария задохнулась:

          – Но ведь там… Там были очень ценные работы, понимаете?

          Валентина засмеялась и закашляла с хрипом одновременно, что выдавало в ней хроническую курильщицу. Потом произнесла с издевкой:

          – Ты меня еще и рассмешила, как в том анекдоте, хлопотунья ты наша неугомонная! Да рубля за все это оптом никто не дал!

          – А… – в голове стучало все так же, и Мария не могла сообразить до конца, чтобы решиться спросить о главном, главном – после смерти Анатолия и исчезновения Ивана. Но пересилила этот стук и спросила: – А картина там была одна, такая… в раме…

          – А, фантазия на предмет определенной озабоченности! – Валентина была готова сорваться на неприличный жаргон, но сдерживалась. – Ну, этот «шедевр» мы с Васей не поленилась к себе в ресторан притащить. Думали: администрация разберется, может, повесят на стеночку, хотя бы и в раздевалке. Разобрались, еще и как! Послали меня куда подальше, сказали, что публика у нас приличная, на такое непотребство ей смотреть – заранее аппетит портить! Даром, что и яблоко нарисовано… Не стали мы картиночку обратно домой волочь – рядом, за урну поставили. В мою же смену мусорная машина и увезла. Вот тебе – полный отчет. Довольна? Или еще чего спросишь, гражданин следователь?

          Снова в разговор вмешался грубый мужской голос, видимо, с параллельного аппарата. Шум, треск, выкрики... Валентина, повышая тон, стала пререкаться с ним, хрипло выкрикивая ругательства. Мария не стала дожидаться окончания перебранки… Она положила трубку, сжала виски руками, пытаясь унять стук – все, так потише, полегче...

          Хорошо, что в комнате никого не было, кроме нее.

          Посмотрела на часы: без четверти шесть. Как все это…

          Только в шесть часов она оторвалась от стула, едва ощущая себя: надо куда-то двигаться, что-то делать... Подошла к зеркалу.

          Что, вот так просто – жить, смотреть на свое отражение в зеркале жизни – и однажды не увидеть себя в нем?

          Она машинально поправила волосы, сняла с вешалки пальто, оделась, заперла за собою дверь, пересекла территорию завода, миновала проходную и медленно поплелась по знакомой улице, совершенно не соображая, что из продуктов собиралась купить по дороге домой…

          *** Мария пришла домой, насилу разделась и тут же легла, отговорившись головной болью: переваривала горькие известия молча, однако так до конца и не поверила. Тоска душила. Утешала себя: ведь это – совсем чужой человек… Вспоминала, как отец, Афанасий Леонидович, говорил ей, когда она была еще маленькой девочкой, что у человека очень большая нагрузка – по жизни и в то же время – короткий жизненный цикл. Можно и не успеть…

          Как же не вяжется одно с другим – но так устроен мир!

          Сам Афанасий Леонидович умер так рано, так неожиданно, что родные долго не верили в это: был человек – и уже нет…

          «Толочь» все внутри себя было невыносимо, и поздно вечером Мария наконец разрыдалась у Валерика на плече, не смогла не рассказать о картинах, об Иване, о Валентине. Рассказывала долго… Валера дал ей выговориться, а потом успокаивал, говорил, что этого и следовало ждать. Жалко бедного парня, конечно, да что теперь-то?

          На другой день, после работы, когда все собрались дома, кроме Кирилла, задержавшегося на вечерней тренировке по теннису, сели ужинать. Поужинали, потом стали пить чай; Валера спросил:

          – Машенька, вспомни то яблоко, ну, того художника, Ивана, на «Картине жизни», или как ты ее назвала – какое оно было? Вспомнила?

          – Конечно: немного вытянутое, крупное, розово-красное, с вишневым отливом, – ответила Мария. – А что?

          – Хочу, чтобы мы помянули Анатолия все вместе.

          – А яблоко – при чем?

          – Объясню, – сказал он

          Валерий позвал за собой Марию, Анастасию Григорьевну и Олечку. В прихожей вынул из кармана куртки что-то завернутое в хрустящую фольгу. Развернул. Яблоко! Большое, очень красивое, ярко-вишневое яблоко: его скорее можно принять за муляж, чем посчитать настоящим.

          – Неужели настоящее? – ахнула Олечка. – И где ж такое выросло? Я и похожих раньше никогда не видела. Папа, откуда?

          – Не имеет значения, где взял, там уже нет, – ответил Валерий. – Маша, ну, как – похоже на то яблоко?

          – Очень, очень… – согласилась Мария. – Удивительно! Как ты угадал? И… что дальше?

          Валерий пошел на кухню, вымыл яблоко, вытер досуха полотенцем. Положил яблоко на тарелку, взял нож и разрезал его на шесть частей, аккуратно вынул сердцевину.

          – Вот, девочки, берите – так и помянем Анатолия. Водочку пить не будем, не та у нас компания, а яблоко скушаем. Кирюшка свою долю потом съест. Ну, что же, Анатолий… Пусть земля ему будет пухом…

          – Пап, тут одна долька лишняя – эта кому? – удивилась Оля.

          – Ну, хоть тебе, – улыбнулся Валерий. – На пять частей резать несподручно. Поняла?

          – Значит, папочка, резал ты без особого смысла?

          – Резал – да, а вот в самом яблоке – смысл есть. Да в него и без меня уже столько всего вложили! – Валера видел, как Мария сдерживает слезы. – Просто я его искал, а тут оно и само попалось мне на глаза. Ясно?

          …Яблоко оказалось очень вкусным, сочным, чуть-чуть терпким.

          – Почти как сортовая антоновка, если хорошо дойдет, – сказала Анастасия Григорьевна и вздохнула сдержанно, вспомнив что-то. – Погодите-ка немного, я сейчас… – Помешкав, принесла из своей комнаты толстую тетрадь. – Раз такой случай, то вот… посмотрите. Посмотри, Машенька, что привезли из последней Тянь-Шаньской экспедиции сотрудники твоего отца. Валера, взгляните и вы с Олечкой. Это дневник, который Афанасий всегда возил с собой, неугомонный он был… Исследователь жизни! Все описывал, анализировал… Вот, видите, последняя запись, 12 марта 1976 года, сделана за неделю до смерти.

          Мария стала читать вслух, легко разбирая почерк отца...

          «Перед нами неожиданно выросла высокая и плоская каменная скала; на ней высечены какие-то знаки и фигуры – в строгом порядке, столбиками. Это – не иероглифы, такого письма я еще не встречал.

          – Что это такое? – удивился я.

          Наш бессменный и услужливый проводник Ун Чен расплылся в улыбке, закивал головой:

          – Знаю, знаю; кого сюда ни приводил, все удивляются. Вернемся, покажу, как я перевел эти древние стихи на китайский, на русский не пробовал.

          В отряде Ун Чен показал мне свои стихотворные переводы пятилетней давности: очень интересно! Я ночь не спал, сделал несколько вариантов перевода на русский и латынь. С латинским еще буду разбираться, да и с русским – тоже…

ВИДИШЬ, ЯБЛОКО ЖИЗНИ…

Видишь: яблоко жизни, яблоко жизни,
Яблоко жизни
          досталось тебе,
                       досталось тебе.
Яблоко ешь, не спеша, съешь до конца,
Зернышки в горсть собери,
          в землю – верни.
Свежей водой поливай,
          ветру сломать не давай,
Дерево жизни расти,
          дерево жизни взрасти.
Может, дождешься цветов,
          нежных цветов,
Может, дождешься плодов,
          спелых плодов.
Не прикасайся к плодам,
          сочным плодам.
Пусть их другие вкусят,
          молодые вкусят.

***
Видишь: яблоко жизни,
          яблоко жизни,
Яблоко жизни
          досталось другим,
                              осталось другим…»

Праздник души

          Люди часто смотрят на небо и в детстве, и в юности, и в зрелом возрасте. Днем они видят на небе солнце и облака, ночью при хорошей погоде - звезды и луну. Радуга бывает только днем, потому что она образуется из солнечных лучей и дождевых капель, а ночному дождику не хватает отраженного света луны и силы свечения звезд для преломления этого света в радужный спектр. Разноцветная радуга - знамение солнечного дня, торжество законов природы, благоволение Создателя детям Своим. В природе все едино и гармонично, а человек - неотъемлемая часть природы Земли, так как же ему не радоваться радуге?!

Нужно радоваться - как дети.
Нужно верить - как дети.
Нужно жить - как дети.

Дети любят воду, цветы, теплый дождик.
Дети любят природу.
Дети любят радугу, потому что

РАДУГА – ЭТО ПРАЗДНИК ДУШИ!

Именительный падеж. 1 глава

          Воспоминания детства − цепкие репейнички в мантии моей памяти − не покидают меня никогда...

          Самая запомнившаяся картина моего детства - звездное небо. Мне, наверное, года четыре (это примерно годы 1952-1953), и еду я с горочки на санках. С горочки - сильно сказано, съезжаю вниз по дорожке между двумя домами, как раз на улицу, уклон очень небольшой. Это значит, что еду медленно, есть время все продумать рассмотреть, повторить - и не раз, запомнить, а потом вспоминать...

          Зима и вечер.

          Небо довольно ясное, присыпано звездами. Санки старые, устойчивые и добротные, удобные. На них можно лежать на спине, лежать и смотреть вверх. Это я сама догадалась, что, лежа и в движении интереснее смотреть на небо, такое далекое, но обворожительное и живое. Маршрут моего спуска заканчивался как раз на проезжей части улицы, но это было не страшно, так как машины там почти не появлялись, и опасности не было никакой. Через проезжую часть улицы, чуть правее, красовалась единственная в округе колонка городского водопровода. До сих пор она сохранилась почти в том же виде. Правда, теперь ею почти не пользуются, а тогда не существовало другого источника питьевой воды, и тропа к нему не зарастала никогда. Может, в мои детские времена дети и гуляли допоздна потому, что с самого раннего утра и до позднего вечера взрослые часто выходили из дома во двор − то вынести на помойку ведерко с мусором (ведь удобств в наших домах тогда не было никаких), то в сарайчик за дровами, то к колонке за водой. Они занимались делами, а дети − под контролем.

          Потому они и гуляли до «не хочу».

          Да кто не хочет гулять? Гулять любила и я.

          Сидя дома, познаешь мир таким, каким хотят преподнести его тебе родители. Мои-то родители при их занятости постоянно старались воспитывать меня, а потом еще и брата, который был моложе меня на шесть лет, требовательно, не упуская время и любую возможность. Первая возможность − они сами, подающие пример, как и что нужно делать или не делать. Вторая, не менее важная − книги. Слава Богу, тогда не было телевизоров. Кинотеатры стали значительным средством воздействия на мое сознание, но уже в школьные годы. А вот улица, двор, поленницы дров, сараи и сарайчики, заборчики, окруженные лопухами и клумбами летом и слоистыми сугробами зимой, та самая колонка с ручьями и лужицами вокруг нее − представлялись мне миром перемен декораций времен года и явлений природы, миром, в котором я когда-нибудь вырасту. Дома почти всегда было одно и то же, а за его порогом была меняющаяся, неожиданная, открытая жизнь.

          Вечером гулять мне было гораздо интереснее, чем днем. С ребятами нашего двора я, конечно, дружила, но не очень. Были у меня две подружки, одна из нашего дома, а другая – дочка наших знакомых. С ними было поначалу интересно и весело, только с годами серьезной дружбы не получилось. А дворовая компания существовала по своим камерным законам.

          С самых малых своих лет я узнала, что, оказывается, у меня «богатые» родители: мама − врач, а папа − военный, даже не столь богатенькие, сколь «интеллигенты». Народ послевоенного образца такие семьи не очень-то любил. Сколько же всего я наслушалась на улице о своих родителях, а потом и о себе! Уже тогда я догадывалась, а гораздо позднее точно поняла, что разница между всеми нами очень мала, что живем все мы не очень-то хорошо, ну, пусть кое-кто чуть получше, а в массе − примерно одинаково бедно. Не помню точно, чем особенно вкусненьким мы угощались в праздники − против широкого ассортимента теперешних сладостей, но помню, что вкуснее маминых пирогов ничего не было. Также хорошо помню, что игрушек было мало, и были они далеко не у всех, у многих − самодельные, сделанные руками взрослых, а не купленные в магазине. Потом, несколько позже, как я отметила по игрушкам, доставшимся младшему брату, были уже другие, более интересные варианты кукол, зверюшек, автобусов, самолетиков; вообще появились красивые и милые игрушки.

          Одеты же были все мы тоже примерно одинаково, в одежду каких-то усредненных фасонов. Велосипедов у ребят было мало, лыж и коньков − побольше, а вот санок хватало! У многих ребятишек были мячи, скакалки, а другие - сами мастерили "городки", воздушных змеев, самолетики, ветряные пропеллеры и подобные игрушки, но нечасто. Летом играли мы в популярные тогда игры: в казаки-разбойники, в классики прыгали, с мячом − в "штандор", в "вышибалы". Часто играли в "колечко", в прятки, в дочки-матери. И что удивительно… Вроде бы, в игре у всех должны были быть равные условия, независимо от того, в какие игрушки кто играет дома, но все оказывалось не совсем так. Эти общие игры не были для меня столь интересными, порой были даже опасными, потому что частенько играли со мной не по общим правилам, а по каким-то персональным, нечестным, что ли. Я так уставала от постоянного ожидания "подвохов" и мелких гадостей, что приучилась не бежать в общую компанию по первому зову сердца. Но ведь ребенок должен иметь круг общения! Выходя из дома, я должна была заранее быть подтянутой и готовой встретить этот круг, скорее − окружность, вот-вот! − окружение.

          Примерно то же повторилось и в детском саду, и в школе.

          Жаль…

          А вдруг все могло бы происходить по-другому?

          Этот вопрос мучил меня тогда, мучает и до сих пор.

          Знаю, что почти во всем виновата я сама − лично, даже и в те мои детские годы. Вот он, именительный падеж, как именинный пирог − персонально мне. Могла бы я где-то потерпеть, поддакнуть, промолчать, наконец. Могла бы. Но ведь не молчала. Я протестовала, и протестовала часто. Протестовать было невыгодно, потому что потом почти всегда я оставалась в одиночестве… Исключения случались редко. Наверное, поэтому я любила бывать одна, гулять одна. Одиночество меня не пугало, а выручало: никого не нужно было подпускать к себе близко, никому не нужно было раскрываться и доверяться. Можно было помечтать… Конечно, при этом я теряла очень многое. Трудно выразить самое себя без общения с равными и близкими по духу созданиями. Но я нашла для себя − собственное понимание происходящего, книги, наш двор, наш мир, людей вообще, которых я всегда любила вообще, что значительно легче, чем любить каждого в частности. В частности, я любила папу с мамой, бабушку − мамину маму, потом братишку, и еще, и еще…

          Но не всех, кого хотела бы.

          …Читать я научилась довольно поздно, а вот запоминала на слух с ходу. Всем гостям и случайным знакомым моих родителей выразительно и с удовольствием декламировала "Мойдодыра", "Дядю Степу", "Кошкин дом", а позже − "У Лукоморья дуб зеленый", какие-то свои корявые детские стихи. Своих стихов я всегда стеснялась. Читали мне дома, а на прогулках я вспоминала прочитанное, представляла живописно и в лицах. Иногда видела себя в разных ролях и на сцене. Это украшало мою жизнь. Детская фантазия помогала посмотреть на себя несколько со стороны, подмечая какие-то промахи и несоответствия в себе с окружающей обстановкой. Иногда же неожиданно случались потрясающие открытия. Такой слегка игровой подход меня впоследствии часто выручал, особенно в самые трудные моменты моей жизни.

          Тогда же…

          Летом - вольная воля − много во что можно было играть, много чего можно было делать, не примыкая к нашей дворовой команде: и на речку, и в лес, и еще куда-нибудь. Везде, конечно, с родителями или еще с кем. А зимой далеко от домашнего тепла не оторваться, разве что на саночках покататься да снежную бабу слепить рядом с подъездом. А зимы-то бывали очень холодными! Случалось, строили мы с папой и с ребячьей компанией снежные крепости во дворе, иногда даже с башнями, и водой поливали для прочности; случалось, играли в войну снежками; случалось, узоры на снегу рисовали − конкурс под открытым небом устраивали.

          Только лучше санок зимой для меня все равно ничего не было.

          Эх! Беру мои хорошенькие саночки, выхожу во двор, вдохну морозный воздух и долго не выдыхаю − красота! Снег чистый, искристый, рассыпчатый, и валенки в нем не вязнут, и полозья санок скользят легко. Возьму да и прокачусь с любимой маленькой горочки раз двадцать − как в кино, да еще с повторами! И чего только не сочиню из своего катания: вот мчусь в заледеневшей карете, как Снежная Королева, вот управляю упряжкой собак, вот упала, вывалилась на ходу из саней в промерзшей степи, спасать меня некому − враз закоченею! А вот въезжаю в прекрасное царство, прямо к принцу! Нет, принц и его царство тогда про меня, похоже, еще не знали.

          Правда, примерно тогда же я подружилась в нашем водницком детском саду с одним славным мальчиком, Костей Мантейфелем, он защищал и выручал меня постоянно, в обиду не давал − ни девчонкам, ни мальчишкам. Потому-то, когда родился мой брат, и его хотели как-то по-другому назвать, я не согласилась. Сказала родителям, что они его могут называть как угодно, а я буду − только Костей. А что − совсем неплохое имя, добавляет твердости характеру! Папа с мамой согласились. Не помню точно, но, кажется, Костя Мантейфель жил далеко от нашего двора, так что мы встречались только в детском саду, и на санках вместе нам покататься не удавалось. Жаль… Потому-то мне и приходилось придумывать себе принцев − для романтики, а Костя про мои сочинительные фантазии даже и не догадывался. Он был защитник в садике − и только, да и то хорошо.

          Съехав вниз, встаю, беру саночки за веревочку, поднимаюсь вверх.

          По пути сочиняю новую историю.

          Интереса к таким катаниям «в лицах» мне хватало надолго…

          Другие-то ребятишки редко катались с такой хилой, невысокой горушки, ведь через три дома от нашего двора был вал, вернее, остатки от крепостного многовекового вала вокруг города. А город этот − Новгород Великий! И кататься там было - круче и гораздо интереснее. Поэтому все, кто посмелее и посвободнее от родительских назиданий, а уж наша-то водницкая шпана (это район наш − Водники, жители его работали на водном транспорте) − вольный народ − вся тусовалась там. Съезжали с выкрутасами, подсечками, переворачивались на трамплинах и кочках, подзадоривали друг дружку, обваливались в снегу. Туда без папы я никогда и не решилась бы пойти, да меня дальше нашего двора и не отпускали. Меня даже дразнили, что я "папенькина" дочка, да я почти не возражала.

          Ну, уж чьей бы там дочкой меня ни называли, а на спор я даже лизнула стальную ручку, что на двери нашего подъезда − еле оторвали! Был сильный мороз… А ребята смотрели − как, сумею ли? Оказалась, еще и как сумела − дома всех в ужас привела. Ругали за это здорово. Ругали и за другое, бывало, но так − редко. Язык был ободран капитально, а слезы выливались из меня, как из колонки, что напротив дома… Долго вообще гулять не пускали − в наказание…

          А прошло время − опять все нипочем!

          Опять санки, лыжи, горка! Здорово! И просто так − хорошо зимой!

          И в снегу-то я купалась, и не раз, так что дома, вернее, в коридоре нашего подъезда, меня, не отлучая от пальто и валенок, усердно обметали веничком, а потом уже раздевали и согревали, так сказать. Снег из валенок я старалась вытряхнуть прямо на улице, а валенки почистить об железяку на пороге, чтоб дома не ворчали. А шапка не бывала сильно мокрой потому, что воротник пальто я поднимала заранее и затягивала шарфом.

          На другой день выйдешь − и опять − красота!

          …Кататься с горки, лежа на санках, мне пришло в голову не сразу.

          Когда я уставала от катаний, то, сидя, то задом наперед, то в воображаемых историях, я просто садилась или ложилась на санки, смотрела вверх. Зимой темнело рано. Сначала небо становилось темно-серым, невыразительным, потом − туманным, с мутным налетом, а если туман прояснялся, из этого налета постепенно выступали кристаллы звезд, очертания созвездий, контуры Луны. Любимая картина. Непостижимая тайна устройства Вселенной… Еще я и в школу-то не ходила, а карту неба знала почти наизусть: Млечный Путь − он как мой собственный путь; ковшики Медведицы, большой и малый − небесная утварь для животных Земли; Полярная звезда − перл из чудесной сокровищницы; Луна, всегда разная и таинственная − кладовая несметных сокровищ небесных, потому и самая большая из всех небесных созданий, что драгоценностями набита до отказа, − вон как раздувается в полнолуние!

          А какие они, эти клады и сокровища, откуда взялись?

          А мы откуда?

          Некого было про все это расспрашивать, взрослым было не до того, что ли, а сверстники обсмеяли бы. Поговорить серьезно - не с кем. Еще скажу, что тогда я ни разу не слышала о знаках зодиака, да и о самом зодиаке, почти не знала о планетах и многом другом, но общее родство с небесами я почувствовала очень рано. Пусть все это было пока необъяснимым, несколько таинственным, но именно эта тайна объединяла все мои знания и догадки в нечто целое. Я и города-то не видела толком, мала была для этого, наверное; не знала, что, кроме города есть и страна и другие страны и континенты, но то, что существует мир, в котором есть кусочек моей жизни или вся моя жизнь, и есть мир неба и звезд − это я уже знала. Также знала, что когда-то обо всем остальном мне расскажут или оно само по себе прояснится.

          Приходилось только ждать.

          Я ложилась на санки поудобнее, плавно съезжала на дорогу.

          Звезды вздрагивали надо мной. Мне казалось, что я плыву среди звезд по звездному океану, что небо − очень, очень близко, вокруг меня, что я − его часть. Съезжаю снова и снова, взлетая выше и выше. Небо смотрит на меня так же, как и я на него. Оно мне интересно, думаю, что и я ему − тоже, именно я, маленькое, живое, мыслящее существо; пусть кому-то сейчас нет до меня дела, но там, высоко-высоко, все про меня известно. Я когда-нибудь вырасту, все узнаю, всему научусь и кем-нибудь стану. Нет, я уже и теперь…

          Да, что я уже и теперь?

          Кем-то стала или уже была!

          А как же все другие?

          Неужели они понимают это как-то иначе?

          …Не знаю, не помню, так ли и то ли было в мелких подробностях, но ощущения восторга и единства с Великим - с тех пор - у меня остались навсегда. Я забывала обо всем другом и второстепенном, и мечтала о главном, еще не зная точно, в чем оно заключено. Мне представлялось, что даже если и пройдет время, изменится общий фон и место событий, изменюсь и я, и мои взгляды, и неизвестно, какая там у меня будет жизнь, то эта страничка все равно останется одной из самых важных в книге моей памяти.

          Как же я любила забегать вперед!

          Место и окраска событий, конечно же, изменились. Места и события часто менялись на протяжении моей не такой уж короткой жизни… Но остались − по сей день − и тот дом, и тот двор. Осталась на том же месте и та горочка, только с годами стала более пологой, неприметной для чужого глаза. Не знаю, замечают ли ее вообще теперешние дети: так, неровная наклонность маленького двора между двумя старыми двухэтажными домиками.

          Зато небо измениться, ну, просто не могло!

Именительный падеж. 2 глава

          В моей памяти до сих пор ясно сохранились многие эпизоды моего раннего детства. Тогда уже мне прочитали много хороших книжек – стихов, рассказов, сказок. Сама я научилась читать только в школе, поэтому часто просила взрослых почитать мне вслух: брала понравившуюся книжку, открывала на запомнившейся страничке, ходила по пятам и настойчиво просила: читайте, пожалуйста! Как только научилась читать сама, книжку из рук уже не выпускала. Когда училась в начальной школе, прочла большинство детских книг, популярных в то время. То есть из слушательницы я превратилась в читательницу, как назвала меня бабушка, в «читальницу». Дома меня так и стали называть: «читальница». Нравилось мне и рисовать героев запомнившихся произведений (правда, художницей меня не называли), в основном, это были герои сказок. Сказочные герои казались почти реальными, хотя события, происходящие с ними, были мало схожи с теми, что происходили со мной или с моими ровесниками.

          Интересно, как же всё это случается в сказочном мире?

          Как и откуда происходит волшебство? Наверное, первое моё восприятие было буквальным, но когда сказку перечитываешь несколько раз, то становится понятным ее переносный смысл. Время шло, и меня всё более привлекали сказки со сложным сюжетом, когда характеры героев раскрывались постепенно. Особенно нравились сказки в стихах, правда, такие встречались не часто...

          Размышляя над сказками вообще, я приходила к мысли, что весёлого в них мало, зато много интересного и поучительного. Попадались и страшные сказки, которые надолго не выходили из головы, – нет, такие мне нравились не очень, хотя… Особенно запоминались, как я их называла, зимние сказки. Например, о снегурочке, об уточке Серой Шейке, или «Двенадцать месяцев», «Лиса и Волк», «Лиса и Заяц», «Морозко», «Зимовье зверей». Герои этих сказок были поставлены в такие обстоятельства, когда острота сюжетов усугублялась суровостью зимы, в условиях которой и происходили сказочные события. Если холодно и зябко, тогда скорее оценишь тепло – хоть в сказке, хоть в жизни.

          Для этого и нужны испытания – не иначе!

          Зимой я очень любила гулять. Гуляли вместе с ребятами, часто брали санки и салазки, барахтались в снегу, бросались снежками. При хорошей погоде, катались до тех пор, пока хватало сил. Если чувствовала, что устаю, садилась на санки, отдыхала и… сочиняла в уме какие-то сказочки, а чаще – представляла себя на месте известных сказочных героев и героинь, немного подправляя ход повествования. Или уже дома, лёжа в постели, засыпая, продолжала ту же сказку – о себе и о других.

          Как? А так. Жалко, очень жалко беззащитную уточку Серую Шейку – и полынья расширялась от притока тёплой воды, появившегося по моему желанию – вот уточка и спасена; тут же приходит весна, а потом – лето, все опасности позади. Жалко и жадную мачеху с ее нетерпеливой дочкой в сказке «Двенадцать месяцев» – и собачьи шубы, подаренные им братьями-месяцами, я запросто меняю на… Ну, пусть это будет воздушный шар, который моментально унесёт двух родственниц подальше, в жаркие страны (они и замерзнуть не успеют!), где их быстро исправят трудами на рисовых полях из корейских сказок. А Снегурочка пусть вовсе не прыгает над горящим костром, да это и невозможно сделать: пошёл сильный дождь и залил огонь – вот и нет печального конца. А сказку «Морозко» вообще можно не так начинать, тогда она и закончится совершенно по-другому!

          Или это будет совсем другая сказка? Не знаю…

          Когда мне прочитали сказку о Снежной Королеве, то я подумала: эта необычайная, фантастическая история может в любой день произойти со мной, случиться в моей жизни. Но только я не знала, хорошо это или плохо. Конечно, мне ни за что не захотелось бы, чтобы какая-то коварная королева, пусть и Снежная, увезла в своё сверкающее ледяное королевство моего младшего брата, которого ничего не стоило подхватить вместе с санками, закрутить вихрями снегопада и умчать за тридевять земель. Но вдруг, и в самом деле, когда мы будем гулять, Костя увлечётся игрой с другими детьми, выбежит на улицу, а там всё это и произойдет, и тогда…

          Тогда мне будет можно, или нет, будет просто необходимо пуститься на его поиски – так положено в этой сказке. Я бы так и поступила без раздумий; зато по дороге встретилась бы с десятками чудесных героев, повидала бы разные края, получила бы яркие впечатления, было б весело и здорово! Пусть так, но, к огорчению, в то же самое время Костя томился бы в плену у Снежной Королевы (а в его сердце – осколок того ужасного зеркала!), а наши родители пребывали бы в страхе ожидания: найдется ли сын, не пропадет ли дочь… Да не совсем так: папа и сам на месте не усидит, а будет искать нас, только как он узнает, где искать?

          Нет, так не годится.

          Но на самом-то деле, мои выдумки были просто смешными, потому что Костю одного никогда не пускали на улицу, мне же разрешалось гулять самостоятельно только перед нашими окнами, и чтобы дальше – ни ногой. Вот и каталась на санках во дворе с маленькой горки, поэтому ничего страшного с нами случиться не могло!

          А мечталось вовсе не о страшном, а о таинственном…

          Иногда я задерживалась на улице допоздна. Помню… Усиливался мороз, кружилась позёмка, начинался снегопад, и мысли о Снежной Королеве приходили опять и опять. Вдруг она где-то поблизости или уже мчится сюда на снежных конях? Быстро темнеет, люди и дома растворяются в холодных очертаниях… Что, надо возвращаться домой? Надо, но так манит к загадочному, неизведанному, сказочному… Снежинки делают в воздухе акробатические перевороты, выстраивают сложные фигуры, застилая небо и землю пушистым полупрозрачным покрывалом. Поднимается метель, снег забивается в глаза, за воротник пальто, в валенки, в рукавички. В двух шагах – почти ничего не видно. И вот… Чей-то силуэт выступает из хоровода снежинок и разрастается вихрями снегопада, ежесекундно меняющего своё направление. Снежные хлопья обрисовывают высокую царственную фигуру, мантию, корону. Снежная Королева! И не одна, следом – её челядь и сопровождение. Чудеса… А вокруг становится совсем темно, холодно и страшно. Или мне это только кажется?

          Нет, так не годится, надо скорее бежать домой, пока беды не вышло!

          Бегом – в подъезд, скорее – стучусь в дверь нашей квартиры (хорошо, что первый этаж!). Раздеваясь, сбивчиво рассказываю, мол, только что мимо меня промчались санки Снежной Королевы, и ещё какие-то другие расписные сани и повозки, и я могла бы тоже пристроиться в тот ряд.

          – Что, не верите?

          Да нет, делали вид, что верили, ведь не за горами Новый год, самая подходящая пора для сказок и чудес. А мне было понятно: думают, что я маленькая, что сочиняю небылицы. Ах, как взрослые люди недооценивают сказки!

          – А вы сами не хотели бы попасть в сказку?

          Тут уже поторапливали нетерпеливо, помогали раздеваться, вытряхивали снег из валенок, развешивали для просушки пальто, шапку, варежки. Ну что, «читальница», сказками зачиталась, да и сама их придумывать научилась? Смотри, в другой раз скорее домой приходи, а то обморозишься невзначай!

          Папа собирался пойти с нами на вал, когда потеплеет, чтобы мы с братишкой покатались на лыжах, а заодно и сфотографировать нас. Да и неплохо было бы погулять всей семьей и успеть сделать несколько фотографий в Кремле, пока зима в разгаре, пока много снегу и сугробы чистые.

          – А когда будем строить снежный дворец? Ведь будем же – а то упустим время, и зима скоро пройдет. Обещаешь?

          Папа обещал, конечно – строили и снежные городки, и крепости, и дворцы, лепили снежных баб и снеговиков. Как-то, ближе к новогодним праздникам, вылили и Снежную Королеву – получилось ничего себе: и шуба, и корона, и украшения (из старых елочных гирлянд и фантиков), и даже ледяной жезл. Только особой стройности и величия в ней не было, она получилась не очень-то похожей на сказочную. Да и слишком долго простоять ей не пришлось: выхожу на другое же утро во двор – а её словно и не было. Жаль, кто-то разрушил наши творения… От снеговика хотя бы морковка на снегу осталась, а от Снежной Королевы – горка пушистого снега, посыпанная обрывками цветных бумажек.

          Вот так и закончилась сказка уходящего года.

          Но не стоило огорчаться: тут же началась другая, новогодняя. А там, глядишь, и весна грядёт со своими, весенними сказками. А после – лето, «царство зелени и света».

          И каких сказок только не бывает!

Анна Захаровна

          Анна Захаровна – это целая история…

          Владимиру Михайловичу после Чернобыля становилось все труднее ездить на работу в центр Москвы из Тушино, и получалось, что надо менять квартиру. Долго искали вариант, и пришлось остановиться на Лефортово, откуда было гораздо ближе к работе. Владимиру Михайловичу было некогда заниматься вопросами нового устройства, и я должна была все, что можно, решить сама. Квартира нам подходила, а все остальное приходилось приводить именно к этому знаменателю. Прежде всего, я стала думать, где теперь будет учиться Маша, и оказалось, что 424-я школа – совсем недалеко. Здесь – договориться было просто, а вот как быть с музыкальной школой? На весь Тушинский район была только одна - семнадцатая музыкальная школа, а что здесь-то? Говорили, где-то близко есть такая школа, но чтобы узнать точно, требовалось время.

          Все справочники, которые мне попадались под руку, были старыми, и, кроме музыкальной школы на Авиамоторной, я ничего не находила. Съездила в эту школу – мне там все не очень-то понравилось. Сказали, что хора вообще нет, а педагоги перегружены. Как же это – без хора? Был октябрь 1988 года, Маша пошла в шестой класс, а для музыки – это предпоследний год занятий по семилетнему курсу, очень важный год. Хотелось дать ребенку хорошее музыкальное образование, ведь она музыкой увлеклась серьезно. Продолжать ездить в Тушино не стоило – очень далеко, да и другие причины были...

          И вдруг я откуда-то узнаю, что наискосок от нашего дома на Солдатской улице, напротив кинотеатра «Спутник» - 29-я музыкальная школа, и неплохая, говорят. Хорошо! Но возьмут ли туда моего ребенка – с улицы, да и уже не в начале, а в середине четверти? Зашла к директору, все объяснила, и он спросил: как Маша учится? Я показала прошлогодний дневник, где были одни пятерки… Он внимательно просмотрел его и сказал, что, возможно, примем. Просил перезвонить. Перезвонила, а он и говорит, что ребенка послушает опытный педагог Анна Захаровна Рубина. У нее есть вакантное место в классе, и если девочка понравится, то возьмет к себе.

          Так мы и пришли к Анне Захаровне.

          Оказалось, внешне это – приятная и мягкая, пожилая женщина. Она попросила сыграть прошлогоднюю экзаменационную программу, которую Маша немного уже забыла, но Анне Захаровне было вполне достаточно услышанного. Она сказала:

          - Девочка способная, но требует большой работы над собой. Вы знаете… Полька Рахманинова - это неплохо, но в исполнении имеется масса недочетов. Надо много заниматься. Вы согласны?

          - Конечно…

          …Так Маша и попала к Анне Захаровне. За это – надо судьбу благодарить. Я и сама понимала, что серьезно над исполнением Маша никогда не работала. Упражнения, этюды, гаммы – проскакивали быстро. Красивые произведения она учила с удовольствием, а черный труд – это тяжело и долго. Хотелось погулять, почитать интересную книжку, посмотреть кино и прочее… К тому времени мы уже окончательно переехали. Машенька стала ходить в две новые школы. В общеобразовательной школе встретили приветливо, да и в музыкальной тоже. Там и там говорили, что по всем предметам Маша соответствует нужному уровню.

          В музыкальной школе, однако, нужно было не только соответствовать определенному уровню, но и ставить перед собой новые, более трудные задачи, и прежде всего – по специальности, а затем - по другим дисциплинам. С первого дня Анна Захаровна стала заниматься с Машей серьезно, да так, как ребенку раньше и не снилось. Только теперь Маша поняла, что такое - строгий и требовательный педагог, да к тому же блестящий музыкант. Анна Захаровна прекрасно исполняла все произведения, которые включала в программу своих учеников. Маше это было очень по душе. В старой музыкальной школе такое происходило редко… Со временем Машенька поняла, что Анна Захаровна для своих учеников сил не жалеет, стремится передать им свое мастерство и умение. Анна Захаровна работала с учениками детально, назначала дополнительное время каждому, кто требовал особенного внимания. Некоторых даже приглашала заниматься домой, не считаясь с личным временем. Ее дочь, Татьяна Рубина, как мы узнали вскоре, - замечательная пианистка, заслуженная артистка России. У Анны Захаровны и Татьяны Ефимовны случались такие выступления, когда они концертировали вместе, играли в четыре руки и на двух фортепиано.

          Когда я узнала про то, что Анна Захаровна оказалась в состоянии воспитать и вырастить такую дочь, сказала Машеньке:

          - Это может только истинный педагог, потому что обычно дети неохотно учатся профессии у своих же родителей. Чаще всего, они не воспринимают своих родителей серьезно, а более прислушиваются к чужим авторитетам. Так что тебе остается одно: заниматься кропотливо, слушаться Анну Захаровну и не подводить ее.

          Маша, конечно, старалась, и это было заметно.

          Меня даже удивило то, что раньше она без оглядки рвалась на улицу, к друзьям или еще в какие необъятные дали, а тут сразу по возвращении из общеобразовательной школы – только в музыкальную школу и больше никуда. Вспоминаю, когда составляли расписание индивидуальных и общих занятий в музыкальной школе, получилось так, что все дни от понедельника до пятницы у Машеньки оказались заполненными. Жаль, ведь в Тушинской школе мы всегда составляли расписание таким образом, чтобы можно было совместить с двумя уроками по специальности, что положено проводить в неделю, - и сольфеджио, и теоретические дисциплины, и даже тот хор, который Маша очень любила. Тут же получилось, что ничего не совпадает, что на занятия нужно ходить каждый день, то есть все пять дней в неделю.

          Анна Захаровна спросила у меня:

          - Устраивает ли вас такое расписание?

          - Понимаете, Анна Захаровна… Я не знаю, можно ли так сделать, но хотелось бы хоть что-то уплотнить, чтобы оставить Маше немного свободного времени.

          - Свободного времени… - удивилась Анна Захаровна. - Свободного для чего?

          - Ну, для всех остальных дел, ведь кроме школьных уроков ребенку нужно… хотя бы иногда погулять.

          - Погулять? А зачем ей гулять? То есть, зачем гулять - отдельно? Пошла в школу – прогулялась, пошла обратно – снова прогулялась, вот и хватит. Сколько вообще можно гулять? Нужно много работать, чтобы наверстать упущенное и добиваться лучшего! Вы не согласны?

          - Конечно… согласны.

          Да как тут не согласиться? Мне-то согласиться было легко, а как быть Маше? Раньше она много чего учила тяп-ляп, Оделия Харитоновна, ее прошлая учительница, все ей спускала и особенно не требовала. Я сама когда-то купила в Великом Новгороде сборник ганонов, привезла Маше и сказала, что все эти упражнения нужно играть каждый день, даже если и не задавали. - Зачем это? - Подумаешь! - Нет, не подумаешь, а так надо: и ганоны, и гаммы играть – на четыре октавы, а не на две, и непременно - расходящиеся.

          Да разве она меня слушала?

          Зато привыкла гулять дотемна, даже зимой, а заниматься музыкой по вечерам, когда уже устанет за целый день. Лыжи и коньки трещали от усердного катания, и менять их приходилось частенько. А я-то как раз недавно и купила хорошие фигурные коньки, потому что старые стали малы: была рада, что попался нужный размер, ведь так просто в те годы ничего нельзя было купить! По переезде на эту квартиру мы очень обрадовались, что сразу же за музыкальной школой – стадион «Электрон», что туда пускают детей покататься на коньках. В старом нашем дворе заливали очень маленький каток, а тут – целое поле!

          Вот о чем я думала, возвращаясь к нашему последнему разговору с Анной Захаровной…

          Наверное, и самой Маше было нелегко перестроить свое внутренне отношение к занятиям музыкой, к ученическим обязанностям. Она уже понимала, что на одних способностях далеко не укатишь, как на тех же коньках. Занималась все усерднее. И если раньше я подгоняла ее и уговаривала быть собраннее и трудолюбивее, теперь ее было просто не оттащить от инструмента. Две девочки из ее класса также занимались в этой же музыкальной школе, только у других педагогов. Так они обе говорили, что Маше просто повезло.

          После того, как мы сходили на сольный концерт Татьяны Рубиной в Рахманиновский зал Московской консерватории, где она исполняла произведения Шопена и Шумана, Маша совсем расстроилась и сказала мне тут же, после концерта, в вестибюле:

          - Да, мамочка… Никогда я не буду играть так, как Таня Рубина.

          - Ну, знаешь… Да этого тебе пока что и не надо. Помнишь, как ты мне когда-то хныкала: мамочка, никогда я не буду играть так, как ты… И что? Ты давно уже играешь то, что мне в моей музыкальной школе и не снилось. А большое мастерство достигается как талантом, так и трудом. Тебе же – расти и расти. А там видно будет. Разве не понятно?

          - Понятно. Мне еще полтора года нужно учиться до окончания школы, и я должна успеть научиться многому у Анны Захаровны.

          - Вот видишь, ты все правильно рассудила…

          …Конечно, Маша все понимала правильно и старалась делать так, как надо. Владимир Михайлович поначалу не понял, откуда у Маши взялась такая серьезность в отношении к музыкальным занятиям, но когда познакомился с Анной Захаровной на одном из ученических концертов в музыкальной школе, был очарован ею безмерно…

          Маше удалось успешно закончить шестой, затем и седьмой класс. Труд педагога и ученицы не был напрасным. За это время Маша сделала выбор профессии: осталась учиться в дополнительном, восьмом классе, чтобы подготовиться к поступлению в музыкальное училище. Занималась успешно, уже привыкнув к Анне Захаровне и ее высокой мерке. Готовились усиленно. Мы долго не знали, в какое училище поступать. Решили, что будет поступать в Ипполитовское. Да, поступила удачно, на отделение хорового дирижирования, все предметы сдала на «отлично». Анна Захаровна поначалу удивлялась, почему Маша не стала поступать на отделение фортепиано? Но потом согласилась сама с выбором своей ученицы, потому что Маше это направление очень нравилось. Хоровое пение Маша полюбила с самых первых дней обучения в Тушинской музыкальной школе, принимала живое участие во всех концертах и выступлениях хора, была его солисткой.

          Вообще любила коллективное творчество!

          После окончания училища Маша поступила в Московскую консерваторию, на то же отделение, но не остановилась на этом и продолжила обучение на факультете оперно-симфонического дирижирования.

          Позже – поступила в ту же аспирантуру.

          Как оказалось, все было не напрасно. Музыка – это ее призвание, и реально обрести его помогла именно Анна Захаровна Рубина. Этого – не отнять. Право, никогда не знаешь заранее, когда, где и при каких обстоятельствах встретишь человека, который перевернет твое какое-то представление или определит твою судьбу.

          Встреча нашей семьи с Анной Захаровной была, к счастью, именно такой, определяющей Машину судьбу…

          Да, а те фигурные коньки так и провалялись в кладовке все оставшиеся учебные годы, и на стадион «Электрон» Маша только и смотрела - со стороны забора, по дороге в музыкальную школу!

 

Дик

          У моего брата Кости в 1980-е годы была замечательная собака, мальчик-спаниэль по кличке Дик. Не могу утверждать, что таких собак на свете больше нет, но то, что в Новгороде таких было мало – это правда. Мой папа с моим братом Костей давно присматривали себе собаку - с перспективой на охоту, в Новгороде Великом это очень распространенное занятие. Взяли Дика, когда тот был малюсеньким слепым щенком. Принесли домой буквально в варежке. Щенок унаследовал богатую родословную, которой могут позавидовать иные короли. Царский был щенок! Когда мама поила его из бутылочки теплым молочком, он, еще не зная меры, пил «до отвала» и тут же отваливался лапками вверх, круглый, как маленький мячик. Подрастал быстренько. Был очень занимательным. Кушал, баловался, делал лужи. Вскоре самому надоели эти лужи, которые без устали напускал по всей квартире; стал проситься на улицу…

          Папа с мамой, конечно же, полюбили Дикушу, а Костины дети, которые раньше редко заглядывали к бабушке с дедушкой, теперь заходили гораздо чаще – поиграть со щенком. Особенно интересовался щенком Ромочка, говорил, что они хотели бы забрать Дика к себе. Так и получилось, что забрали, хотя и жили всей семьей вчетвером в одной комнате коммунальной квартиры. Детям, Марине и Роману, стало веселее в компании с собакой.

          Вообще, Костя вместе с отцом всегда увлекались охотой, и летом, и зимой - сезона не попускали. Ходили и на уток, и на вальдшнепов, и на перепелов, а зимой на лося. Дику еще было далеко до этого, но уже не очень. Он рос, становился толковым и красивым представителем своей гордой породы. Сам – иссиня-черный и шелковистый, блестящий. Уши мягкие и длинные. Нос и лапы – чувствительные. Хвост – сильный и нетерпеливый. Глаза – умнющие. Весь – внимание. Быстро постиг обиходный лексикон и повадки людей, казалось, изучил каждого члена семьи. Хорошо знал свое место и роль каждого человека в доме. Был ласков и предупредителен с детьми, а дети в нем души не чаяли. Особенно же любил, когда его приводили домой (или в гости?) к дедушке и бабушке, носом чуял, когда и куда его ведут. По старой привычке, прежде чем провести ревизию всей квартиры, устремлялся на кухню – к бабушке. Дедушку любил без памяти, а бабушку по расчету: знал, что, в любом случае, его никто лучше бабушки не накормит и более нежно не приласкает. Костя с Диком обращался коротко и сурово, когда куда-то спешил, а в минуты отдыха расслаблялся душевно, и Дик от него не отходил.

          Полюбил Дикуша и ту охоту, с которой ему пришлось-таки столкнуться. Правда, он поначалу не понимал, для чего нужна какая-то утка, что вот только что подстрелена и упала в болотистые дебри. Что с ней делать? Ничего, вскорости привык, понял, для чего его держат…

          Зимой же, по грудь в снегу, нырял, подбираясь к далекой добыче – быстро научился. Кто для чего рождается на Земле? Охотничья собака, наверное, - для этого. Ружья, патроны, запах пороха стали для Дика привычными. В машине ездил спокойно, потому что брали в машину часто. Сидел как столбик, смотрел на дорогу, беспокойств не чинил. С другими собаками всюду ладил, зря никогда не задирался, вел себя достойно. В спокойной обстановке был серьезным и благородным. Конечно, я очень мало разбираюсь в собаках, хотя Дик – это не первая собака в нашей семье, да прошлые были в моем милом детстве, долго не задерживались, их отдавали потом кому-то на волю в деревню.

          А вот Дик – другое дело… Когда мы приезжали из Москвы и Дик, переступая порог квартиры уже носом чуял посторонних, папа ему говорил про нас:

          - Дик, это свои!

          Дик понимал, вежливо давал себя погладить, не стеснялся и не выказывал неудовольствия и тревоги в наш адрес. А с Володей, бывало, и на охоту ходил, когда его приезд в Новгород совпадал с сезоном; оба друг к другу привыкли сразу. Я любила Дика, правда, немного с опасением, понимала, что лишний раз испытывать его терпение или привлекать его внимание не стоит. А Маша прямо «прилипала» к нему, гладила и обнимала, говорила, что заберет в Москву. Дик не возражал. Он был привычен к детям, Мариночка и Ромочка чего только с ним не вытворяли – был им как игрушка и как добрая нянька. Детей он очень любил и чувствовал свое перед ними преимущество в силе – сдерживался.

          Мне казалось, что Дик был умнее и тоньше других собак его породы. Был – почти как человек, по своему собачьему интеллекту – был личностью… Все делал с пониманием. По одному слову выполнял все команды и поручения. Например, приносил тапочки – каждому свои, некоторые другие предметы, которые знал. На улице слушал хозяина со вниманием, шел без поводка и, например, подзывал издалека именно того, кого просил хозяин, то есть папа или Костя. Сторожил все, что прикажут. Брал еду только из рук хозяев и только после слова «можно». Если положить кусочек колбаски ему на его великолепный влажный нос и сказать «нельзя», то он застынет статуей ожидания. А как только скажут «можно», так он уже этот кусок проглотил. Прямо как в цирке! Не любил, когда ворчат и ругаются, а любил волю и природу. Мне кажется, что и на охоту он рвался потому, что выезжали за город, разводили костер, угощали мясом…

          В общем, любил добрые компании.

          Я видела не один раз, как Дикуша тщательно обследовал любую новую местность, куда попадал, обнюхивал травинки, камешки, обходил вокруг кусты без видимой надобности. Ложился на траву, философски глядя вдаль – отдыхал. Очень не любил обязательных вещей и ритуалов. Но… Хотя и не любил плавать, а по приказу - пожалуйста, достану заброшенную в воду палку; не любил мыть лапы после улицы, но раз заведено – бегом в ванную; не нравилось стоять на задних лапах, но если детям нравится – вот, смотрите!

          …По законам собачьего клуба раз в году нужно было показываться на смотринах, подтверждать родословную и кучу прошлых медалей, заслуженных родителями. Этого Дик точно терпеть не мог, в чем повторял своего хозяина Костю, который «показухи» вообще не переносил. Смотр обычно проходил на городском стадионе и состоял из трех этапов, трех кругов. Эти круги нужно было проходить вместе с другими собаками и их хозяевами. Из первого круга лучших по выучке и выправке собак отбирают во второй, а уж самых-самых – в третий, победный. Костя рассказывал, что, как только он начинал собираться на такое мероприятие, Дикуша уже понимал, куда пойдут.

          - Надо, хозяин?

          - Надо!

          Приезжали на место – суета, гомон; собаководы толкаются, прихорашивают собак, вытаскивают документы, оформляют какие-то бумаги. Скука… Скоре бы закончилось все это! Ну, первый круг выдержать еще можно. И это еще не все? - Конечно, ведь отобрали во второй, так что – давай! Вот незадача… Дик устало смотрит на Костю:

          - Надо, хозяин?

          - Надо!

          …Надо так надо, и опять – то же самое, но уже в числе избранных. Ура, вышел в третий тур! Дик, ну давай, ведь ты же самый лучший, получай причитающееся тебе золото, как это делали твои предки! Давай. Давай же!

          - Надо, хозяин?

          - Надо!

          …Эх, хозяин! Дик тормозит, останавливается у последнего рубежа, смотрит умоляющими глазами: все, хозяин, больше не могу… Собачье терпение все вышло. Костя пытался было - по первому разу - настаивать, так Дик вырвал поводок, отбежал подальше и сел как вкопанный. Протестовал, значит. А как же другие приказы и команды хозяина, выполняемые по первому же слову? – Так те были по делу. А здесь-то мы что забыли?

          Медали – пусть получают другие. Что нам с них?

          Так и приучил всех к мысли о свободе выбора. Вообще, свободу Дик любил во всем, так и воли давали ему предостаточно. Несмотря на то, что порода была редкая, собака завидная, Костя все же практиковал выпускать его гулять во двор самостоятельно. Вот этого мне было никак не понять, при всех объяснениях. Такой соблазн – явно не к добру… Я только спрашивала:

          - Не могут ли украсть собаку?

          - Да ты что! Разве Дик даст себя украсть?

          - И все же…

          - Понимаешь, ему указана та окружность, внутри которой он может гулять свободно – во дворе и около папиного гаража. Да и мы присматриваем, конечно.

          - И он не нарушает?

          - Вроде, не замечали.

          - А как же домой возвращается? Как открывает двери в подъезд и в квартиру?

          - В подъезд – смотрит, кто проходит из соседей. А там – в пять секунд взлетает на второй этаж, как гавкнет возле двери – вот мы и услышали.

          - Вот это да!

          …Все было бы хорошо, но однажды, по приезде из Новгорода в конце летних каникул, Маша рассказала мне нехорошие новости. Недавно с Диком случилось то, дедушка уличил его в излишней свободе гуляния. Пошел однажды дедушка по каким-то делам со своей улицы Великой в сторону Кремля. Дошел до моста через Волхов, спускается вдоль парка, как вдруг видит, по краю полянки, чуть ли не по самому берега Волхова, прогуливается Дик – как ни в чем ни бывало. Дедушка усомнился, хотел глазам своим не поверить: вдруг он ошибся, спутал издалека с другой собакой той же породы? Громко позвал Дика, и тот (а это был точно – он!), узнав дедушку, с места в карьер рванул к нему, сияя от счастья, и вдруг… Сообразил! Резко затормозил, прижался к земле, прямо врастал в траву, притворяясь ее былинкой. Виктор Николаевич, конечно, знал, что Дика выпускают гулять одного, что не вызывало его одобрения – напротив… Но, даже если так, - чтобы тот гулял так далеко от дома - это непорядок; что-то не то происходит. Дедушка снова окликнул Дика, но тот затаился, отползая к кустам, все скорее исчезая из поля зрения. Дедушка тут же решил разобраться в этом вопросе, отменил все дела, по каким куда-то шел, повернул обратно. Пошел к Косте домой. В Новгороде – все относительно недалеко, и через десять минут Костя уже открывал дверь, не подозревая, для чего пришел отец. Дедушка спросил строго:

          - Где Дик?

          - Как где – вон, лежит на своем месте.

          - И давно лежит?

          - Да нет, незадолго перед тобой вернулся, погулять выпускали.

          …Дедушка прошел в комнату, и видит, что Дик устало «спит», положив голову на лапы.

          - Дик, ну-ка вставай!

          Дику вставать неохота и он «спит» дальше, он еще надеется, что дедушка поверит в то, что ошибся, что там, на берегу был вовсе не он. Дедушка же все рассказал Косте, браня его за то, что тот так безответственно относятся к собаке, что Дика могут и в самом деле украсть, или отравить, или покалечить. Дедушка был очень опечален и огорчен,: Дикуша был ему слишком дорог. Дик уже и сам понял, что натворил, какую смуту внес. Оторвался от своего половичка и забился под стол, в самый дольний угол. Виноват, точно виноват…

          Дедушка снова позвал:

          - Давай-ка, выходи!

          Дик нехотя вышел, голову склоняя..

          - Эх ты…

          Дедушка обнял собаку, а Дикуша облизал его с ног до головы, вымаливая прощение. Дика, конечно же, простили, да и не виноват он ни в чем.

          Просто…

          Животное требует к себе того же внимания и заботы, что и человек. Наверное, как детей нельзя отпускать по волнам жизни без контроля, так и любое привыкшее к дому животное, тем более собаку, нужно бережно опекать. Если собака живет во дворе собственного дома – это одно, а если в квартире, – совершенно другое. Такой собаке гулять безнадзорно - как это же? Где она была, что пила или ела, с какими собаками компании водила – кто его знает?! С другой стороны: с кем же гулять, когда все домашние заняты своими делами?

          Поэтому Костю, так вольно относившегося к любимой собаке, тоже понять можно – в чем-то, но с большим натягом.

          Машенька мне пересказывала это и говорила, что сильнее всего за Дика огорчилась бабушка… Но потом все как-то подзабылось, загладилось и пошло по-старому, правда, за Диком стали следить строже. Некоторое время все было спокойно. Следующей зимой снова брали Дика на охоту, что его подбодрило. Но с какого-то момента все поневоле обратили внимание на то, что состояние здоровья собаки пошатнулось. Сначала периодически, а потом все чаще стали замечать, что Дик становится более вялым и менее инициативным.

          Отчего это?

          Начали разбираться, откуда это все началось. Костя стал припоминать, что не столь давно Дик вернулся с самостоятельной прогулки весь взъерошенный и взбудораженный так, как будто его драли чужие собаки. Он не просто вернулся, а влетел в дом опрометью, словно за ним гнались. Возможно, хотели украсть. Когда Дикуша стал заболевать, высказывались предположения, что тогда или больная собака укусила, или какой укол вкололи люди злые…

          Эх, как тяжело мне было это узнавать!

          Я же так боялась именно этого, да и дедушка всегда был категорически против беспризорности – во всех отношениях! Бабушка, Нина Евсеевна, как врач просила Костю показать Дикушу специалистам, но у Кости на все его рабочие и семейные дела времени порой не хватало, и уделить нужное внимание Дику он никогда не успевал. Считал, что обойдется и теперь. Потом же, когда понял, что дело оборачивается круто, возил в ветеринарную лечебницу, да вразумительного объяснения там не услышал. А Дикуше становилось все хуже, так что он уже и гулять не просился. Ему бывало нехорошо от еды, от питья, от постороннего шума. Это становилось очень серьезным, потому что собака жила в одной комнате с детьми. Дик уже частенько не сдерживался, огрызался на Мариночку и Рому по всяким пустякам, а то и гневался беспричинно, чего раньше ни за что бы себе не позволил. Дик сам себя не узнавал: не мог владеть собой, чувствовал, что глубоко виноват, но в чем?

          Животные болеют и страдают от тех же болезней, что и человек, только сказать ничего не могут. Дикие животные, живущие на природе, находят себе излечение травами и корешками, а домашние животные – в полной зависимости от людей, своих хозяев. Как люди сумеют или смогут ими распорядиться – все остается на совести людей.

          Горько осознавать именно это…

          Через год, когда Маша опять приехала на летние каникулы, бабушка с дедушкой и рассказали последние новости. Машенька очень огорчилась, но надеялась все же, что Дик поправится. Ей очень хотелось повидать его, да повидаться уже не пришлось. По стечению обстоятельств, все остальное произошло очень быстро. На следующий же день позвонил Костя и сказал, что у Дика дела очень плохи, что снова возил его на какие-то консультации, еще куда-то, и все специалисты утверждали: собака – не жилец. Просили оставить в ветеринарной лечебнице, чтобы усыпить, но Костя отказался категорически, привез Дика обратно домой.

          А что дальше делать? Никто не знал.

          Спустя два дня, уже поздно вечером, в пятницу, когда Маша почти засыпала, в дверь позвонил Костя. Ему открыли дедушка с бабушкой. Машенька слышала, как Костя плакал и говорил, что Дик вышел из себя, бросается на людей, что начались припадки, что умирает… Держать дома его нельзя ни минуты.

          Лечебница до понедельника закрыта.

          Костя с отцом вытащили с антресолей ружье и патроны.

          Пошли в гараж заводить машину.

          …Они вернулись только к утру, и до утра Маша с бабушкой не спали, замирали от страха, как там и что… Похоронили Дикушу в чистом поле, за Панковкой, недалеко от дедушкиной и бабушкиной дачи, по дороге на Шимск. Не знаю, что и как чувствовал Дик по дороге в машине, сопротивлялся ли судьбе. А может, увидев то ружье, подумал, что едут на охоту…

          Или от боли уже ничего не понимал и не замечал?

          Дик прожил только шесть лет, и для собаки – это не крайний возраст. Все очень переживали его смерть, а мы с Володей – еще и потому, что Маша оказалась свидетелем такого трагического случая, ведь она могла вполне приехать через неделю, и хоть не видела бы и не слышала всего того! Да так вышло… Но как известно, жизнь домашних кошек, собак, многих птиц - гораздо короче, чем жизнь человека, значит, нужно всегда быть в готовности, что расставание с ними неизбежно. Только привыкнешь к любимому другу, как вскоре можно с ним расстаться. Что ж, даже если это – только неутешительная теория, то все равно…

          Дик остался последней собакой, которая была у нас в доме.

          Больше собак не заводили, и дети даже не просили об этом.

          А когда нам приводилось ехать по Шимской дороге мимо того поля, мы всегда заворачивали к Дику.

          Жаль, что все любимые живут на свете так мало.

Особый случай

          А вот что произошло в пятом классе. К тому времени Маша подросла, стала почти самостоятельной девочкой. Уже могла в чем-то разбираться вполне без чьих-либо советов, а кое-что вообще решала сама, никого не посвящая в свои трудности. Но уж так ли она могла полагаться только на себя? Она об этом, наверное, не задумывалась…

          Нагрузки в обеих школах значительно возросли, однако, времени на прогулки у нее оставалось все же достаточно. Зимой – санки, коньки, лыжи и веселые зимние игры, а летом – все прелести жизни. Всегда и везде – в постоянном движении, без движения она не могла. Я даже и не запомнила ни разу, чтобы Машенька долгое время проводила в неподвижном состоянии.

          И вдруг как-то однажды весной приходит из школы, вяло обедает и сразу же садится за школьные уроки, чего раньше не было: или тотчас в музыкальную школу ехать надо, или на улицу - срочно погулять. А тут – сидит и час, и два, и больше… Что-то пишет молча, очками уткнулась в тетрадку, в раскрытый учебник не глядит.

          Я как раз никуда не ушла, оставалась дома, и не заметить этой странности не могла. Спрашиваю:

          - Что, разве на музыку сегодня не надо?

          - На сегодня все отменили.

          - А чего это так усердно пишешь и пишешь? Что – контрольная будет?

          - Ага, завтра же, очень важная.

          Долго еще высиживала, но все равно когда-то пришлось и встать из-за письменного стола. Вот когда она вставала, я и вошла в комнату. Маша медленно отодвинула стул и осторожно переставила правую ногу. Да, но… А левую ногу? - Ее Маша вытащила из-под стола еле-еле. Ногу? Я не узнала ее левую ножку – на коленке раздувался огромный шар, размером как два или три больших кулака. Колготки, не рассчитанные на такую специфическую форму коленки, предельно растянулись на ней и трещали в поперечном натяжении. Она сама глянула и… заревела во весь голос. Мне просто стало плохо – на месте: я моментально выронила все, что держала в руках, хорошо, хоть это был не кипящий чайник, например. Сквозь натянутые колготки я осторожно потрогала этот шар, он был раздутым, как боксерская груша и твердым, как камень.

          - Машенька… Что это такое? Откуда?

          - Мамочка! Это я упала… нечаянно...

          - Как же… можно так упасть? Когда и где? – настаивала я.

          - В школе, не переменке. Еще утром. Мы с ребятами на улице бегали…

          - Так чего ж ты сразу- то… Или сразу же такого не было?

          - Не было. – Маша явно не хотела признаваться.

          - То есть… Дай сообразить. Ну, ладно, но ведь даже когда из школы пришла, такого не было, иначе бы я заметила! Да ведь тебе же больно было! – не переставала причитать я. - Как же ты терпела-то столько времени?! И что же ты в школе не сходила в школьный медпункт – в ту же минуту, как только это произошло? Ведь тотчас же и разобраться было бы легче, да и до такого состояния дело не докатилось бы!

          - Ой, мамочка…

          - Эх, зачем же ты столько тянула! Ты потрогай, какая страшная, твердая опухоль! Ложись скорее.

          Я срочно – это уже после шести часов вечера!- вызвала врача и, пока он к нам ехал, пыталась приложить лед, только к какому месту его прикладывать? Там нужно было целое ведро льда, чтобы этот шар окружить.

          - Маша, ну, если не в медпункт, так почему ты сразу домой не пришла; более того: почему даже в обед мне ничего не сказала?

          - Я думала, что ты ругаться будешь… - твердила она.

          - Ты что - маленькая и глупая? Ругать – это не главное. Неужели ты не понимаешь, что у тебя с ногой очень серьезно? Я такого еще в жизни ни у кого не видела. Неужели нельзя было утром же домой прийти, а не терпеть и не тянуть до вечера – куда теперь тебя девать? А в школе - что же, ничего не заметили? Господи… Наверное, нужна какая-то операция, а уже скоро ночь. И в какую больницу тебя заберут теперь?

          Приехал врач, сказал, что тоже никогда еще такого не видел. Велел собираться в больницу, стал звонить: куда возьмут. Я стала умолять, чтобы он просил взять Машу в нашу ближайшую, седьмую детскую Братцевскую больницу, которая буквально в десяти минутах ходьбы. Слышала, что там неплохое хирургическое отделение, и подумала также, что лежать придется долго, так хоть будет близко каждый день приходить к ней. Да, в эту больницу и отвезли, и хирурги еще были на месте. Сказали, что серьезно, что нужен снимок, что, возможно, необходимо хирургическое вмешательство, что лежать будет долго. Дела еще те...

          Вот тебе экзамены, концерты и все остальное!

          Взяли какие-то анализы, сделали еще что-то…

          Велели приходить завтра.

          Домой я вернулась поздно. Володя только что приехал с работы. Был очень удивлен, что дома никого нет в такое позднее время. Он чувствовал себя очень неважно, после Чернобыля сильно болел – сам недавно вышел из госпиталя. Боже, кругом одни болячки! Я ему все рассказала; он очень огорчился (не то, что я; ведь он эту коленку не видел!). Был готов тут же пойти в больницу. Ну, и зачем? Мне стоило большого труда убедить его, что это ничего не меняет, что не пустят, только устанет. Остались дома, а утром пошли в больницу. К Машеньке не пустили, но с лечащим хирургом побеседовать удалось. Врач сказал, что эта опухоль – гематома. Вот – снимок. По снимку видно, что сустав и коленный мениск, к счастью, не повреждены. Показал нам этот рентгеновский снимок, приблизив его к оконному стеклу. Жуть! Все понятно, все видно. Сказали, что сделали операцию. Все прошло удачно. Показал другой снимок. Видите? Понятно? - Прокололи, глубоко прочистили, обработали, наложили гипс.

          Гипс – на три недели. Гипс? …Ну, хоть так…

          Обещали благоприятные результаты лечения.

          Володя частично успокоился и поехал на работу.

          Когда я пришла вечером в часы посещений, меня пропустили, наконец-то, в отделение. Я вошла в палату и… сначала я увидела этот гипс, а потом узнала самого ребенка, словно застала кадр из фильма ужасов: огромный белый корявый столб растянулся на всю длину ноги, как рыбацкий массивный сапог-заколенник, торчат только пальчики на ноге - для вентиляции. На коленке – вроде дупла, перебинтованного многослойно. Что в том дупле, какой там был прокол – ничего не ясно. Маша выглядела, как будто это ее вставили в эту упаковку, а не наоборот. Она присела на кровать, скорее - условно. Сидеть было очень неудобно, почти невозможно, лежать или стоять – легче. Двигаться с этим «сапогом» было очень трудно, но все же...

          И Маша вскоре как-то приспособилась.

          Она уже немного очухалась после случившегося, после всех перипетий и объяснений с врачами. Вскоре ее настроение улучшилось.

          Правда, все время меня спрашивала:

          - Мама, ты хоть узнай, у меня все до конца пройдет или я буду, как утка, переваливаться или на костылях прыгать? И когда пройдет-то?

          - Да все я узнаю. Ты хоть смотри, не упади, а то хуже будет!

          - Да ты что, я постараюсь!

          Как уж там она старалась, когда меня рядом не было, не знаю. Да потом и рассказывала:

          - А мы в отделении с другими ребятами играли и хулиганили, когда врачей не было.

          - Неужели? И как же это возможно, ведь у каждого - гипс, лангетки или какие-то шины, да и многим лежать нужно?

          - Лежать нужно не всегда, а меня сразу и спросили: в футбол с нами играть будешь?

          - Ну, какой там может быть футбол, когда ты с ноги на ногу переступать не могла? – изумилась я.

          - Да я тоже так подумала, что не смогу, а мне говорят: будешь на воротах стоять, там можно не двигаться!

          - Постой, постой… - что-то я не могла взять в толк. - На каких воротах? А где же мяч взять?

          - Да какой там мяч? Обычное судно – и здорово оказалось!

          - Ничего себе! – я еще не слышала, чтобы так играли в футбол, даже в цирке. - И ведь до этого ж кто-то догадался… Да и где же играть-то?

          - Да в коридоре.

          - В коридоре, на воротах… И как – стояла?

          - Конечно, и даже голы не пропускала!

          Вот это да!

          Мы до такого в больницах в свое время не додумывались, а я все мои детские больницы помню…

          Пролежала Маша всего около месяца.

          Когда сняли гипс, стало видно, что опухоль на коленке прошла, но хромота осталась – такую тяжесть приходилось на себе носить! К тому же вся детская фигурка пошла в перекос, что было очень заметно со стороны. Предстояло новое испытание – упражнения для исправления осанки, чтобы исправлять начавшееся искривление позвоночника, не дать развиться сколиозу или чему-то подобному.

          Вот так: уши вытащили, так нос увяз…

          Обещали, что за год можно будет «обогнать» этот сколиоз. Подолгу сидеть за пианино или за письменным столом не разрешали. А как заниматься – стоя, что ли? Пришлось часто ездить в поликлинику на лечебную физкультуру, на какие-то процедуры, и главное - ждать лета, чтобы можно было плавать. В плаванье – спасение! Плавать-то Маша любила, да только до лета еще долго.

          В обеих школах – одни «хвосты»…

          Правда, одноклассники часто приходили и в больницу, и домой, подтягивали по программе. Особенно помогали Машины подружки Юля Петрова и Даша Бундакова. Юля однажды привела с собой и Костю Кузьмина – того самого, популярного школьного хулигана, который часто обижал Машу и раньше, а в этот раз так толкнул ее, что чуть не оставил калекой на всю жизнь. Я, конечно же, знала про его прежние «подвиги», о которых Маша рассказывала неохотно, и однажды мне уже приходилось разбираться с ним основательно. Даже домой к нему ходила, разговаривала с его родителями, не по этому поводу, а год назад, так что фамилию эту я не забыла.

          Да видно, плохо я с ним тогда разобралась.

          И все-таки, на этот раз Костя серьезно попросил прощения и впоследствии уже не трогал Машеньку. Маша потом призналась мне, что, когда упала, не хотела никому говорить об этом, а особенно – жаловаться учительнице. Ведь если бы она тогда выдала Костю классной руководительнице, то его бы уж точно из школы выгнали – за это и за другие хулиганские проделки.

          Ничего хорошего из этого для него бы не вышло...

          Пожалела она его.

          Ну, что тут скажешь?

• Другие сказки Максимчук Людмилы